Ее внутреннее эхо

«Как странно и нелогично, что все люди по-разному устроены. Ждешь от человека определенной реакции на событие, такой же, как у самой себя, а он – ррраз! И реагирует по-другому. Или хочет чего-то другого, непонятного. И ему не нравится что-то хорошее, а кажется прекрасным то, на что я и не посмотрела бы.

Мы все такие разные, что даже странно говорить о нас «мы». Как разные виды животных – бабочки, слоны, кенгуру и домашние собаки. Только бабочки и слоны не могут полюбить друг друга, а мы – обречены. С другой стороны, что я знаю про бабочек и слонов? Что человек может о них знать? Мы даже не понимаем их язык. Да что их язык, мы ведь часто не знаем языки друг друга».

«М. нарисовал мне мультик на страницах блокнота. Оказывается, это очень просто – рисуешь человечка на одной странице, потом на каждой последующей его немножко меняешь, по миллиметру. Если быстро пролистать блокнот, получится эффект мультика. М. говорит, я должна попробовать, раз уж я рисую. Я никогда не смогу ему объяснить, что главная моя проблема – пустой блокнот…».

«Русской нации, безусловно, нет как национальности, зато есть общий язык, культурные ценности, есть масса людей, для которых дом – это то место, где говорят по-русски, где все смотрели в детстве «Ну, погоди!», а те, кто смотрел «Телепузиков» – уже чужие».

«Я иногда думаю – что же в нем такое трогательное, что не дает мне оторвать взгляд? Кажется, он не относится к себе слишком серьезно, зато серьезно относится ко всем окружающим. Разве кто-то может этого заслуживать? Сонька говорит, за это не любят. За что я еще могу его любить? За ямочку на подбородке. За его старомодную стеснительность. За его смех. Мы с ним часто смеемся, как говорят «до упаду», у нас схожее чувство юмора – с оттенком мрачной самоиронии. Это защитная реакция на все. Единственное, что нам обоим помогает выжить, и главное, что нас сблизило. У него честный смех – это очень важно, когда человек не смеется в угоду кому-то. Это самый главный вид искренности».

О нем читать было больнее всего. Но становилось многое понятно, а понять ее Георгию было важно. Он не удивлялся ее перевоплощению – он и полюбил Катю такой, такой она была при первой их встрече – спокойной, ироничной, немножко печальной. Но уже тогда в ее жизни появился этот Митя.

«Как там Соня сказала… А, если яблоко начало гнить изнутри, то снаружи запах почувствуется не сразу»…

Иногда Катя рисовала забавные почеркушки на полях, в этом сквозило что-то пушкинское. Случались и знакомые профили – Сонин, чаще Митин. И только о нем, о Георгии не было ни слова, ни запятой. И в этом было больше горькой правды, чем во всех словах на свете.

В аэропорту Бен-Гуриона поздним вечером их встречал водитель Георгия.

Соня знала его в лицо, подошла, улыбаясь, спросила, могут ли они сразу ехать в клинику в Иерусалим. До Тель-Авива было гораздо ближе, Митя сам накануне забронировал им номер в одном из многочисленных отелей на самом берегу моря.