Ее внутреннее эхо

Но она даже не представляла, насколько точно угадала его мысли. Он понимал, что второго номера сейчас может не оказаться, и они останутся в одном.

Так и вышло.

Растерянная, Соня стояла перед двуспальной кроватью и наблюдала его невозмутимые приготовления ко сну.

– Но хотя бы кровати ты мог попросить разные, а?

– Не ори на меня. Я хотя бы что-то сделал.

Она рухнула рядом прямо в одежде. Злость и раздражение не давали уснуть, но усталость взяла свое, через несколько минут она задышала ровно и спокойно.

«Заснула», – подумал Митя с завистью.

За окном метрах в трестах шумело море, просыпался город. Солнца не было видно, но по яркому свету оно угадывалось где-то сзади.

Митя задернул плотные шторы – спать он мог только в абсолютной темноте, хотя сегодня, как ему казалось, он вряд ли сумеет уснуть.

Выздоровление шло медленно.

Научившись с детства виртуозно управлять своим телом, Катя с трудом справлялась с ограничением подвижности, беспомощностью, неспособностью самой себя обслуживать. Ей легче было ходить с палкой, чем постоянно держать кого-то под руку. Да и кого? Митя был плохой опорой, к тому же – временной.

Квартира в Тель-Авиве выглядела неожиданно ухоженной и обжитой. Соня успела за два дня наладить здесь совершенно московскую жизнь – с вазочками, цветочками, салфетками, и всякими сырниками.

Кате, привыкшей вести образ жизни скорее аскетический, дико было разглядывать на собственной кухне баночки с наклейками. На некоторых уже было написано, что внутри, иногда даже нарисовано.

На одной было каллиграфическим почерком выведено «шипо-вник» с переносом на другую строку, нарушающим правила русского языка.

«И она не совершенна, слава Богу, значит, тоже живой человек», – думала Катя, впервые за долгое время улыбаясь.

Митя же не замечал ни салфеток, ни баночек. Ему было так страшно, что он забывал даже поесть. Было страшно находиться в одной квартире с ними двумя. Еще он боялся Георгия – его отчаянная ревность в сочетании с большими возможностями не сулила ничего хорошего.

Митя вздрагивал от каждого звонка в дверь, каждого шороха в подъезде, ему казалось, что его пришли убивать. Но больше всего, до тошноты тревожило то, что его долгое отсутствие обнаружат в Москве. С этим он ничего не мог поделать. В сотый раз благодарил суровые китайские законы, которые сильно ограничивали Машины возможности по пользованию интернетом. Но она иногда звонила, рискуя нарваться на израильского провайдера, который приветливо бы сообщил ей на иврите, что «абонент находится вне зоны действия сети». Поэтому Митя звонил сам каждую свободную минуту, насколько это ему позволяли обязанности сиделки.

Разница во времени была огромной, приходилось вставать ночью, будить Соньку, которая все это время «караулила» спящую Катю. На случай, если проснется – успокоить, заговорить, придумать что-нибудь, в конце концов, дать сигнал. Говорил шепотом из туалета. Телефон старался не выключать. Всю ночь не спал, дергался. Днем шел с Катей на пляж и моментально засыпал неровным тревожным сном.

Но беспокоился он напрасно – никто ничего не замечал, даже Катя. Ей впервые было просто хорошо.

Когда уехала Соня, Мите стало еще труднее – он не умел готовить, зато появилась возможность выбегать за едой в соседние рестораны. Впрочем, скоро Катя приохотилась ходить туда вместе с ним. Она уже ходила без палки, до захода солнца они подолгу гуляли по набережной. Световой день понемногу прибавлялся, начиналась весна. Набережная в некоторых местах спускалась к пляжу, потом поднималась обратно в горку, выводя гуляющих на некоторое подобие смотровой площадки. Здесь очень кстати стояли лавочки.

– Посидим, устала?

– Устала.

– Не верю, – засмеялся Митя, – ты никогда не устаешь.

– Я просто хочу с тобой посидеть.

Она хромала бесконечно долго, иногда путая ноги, а Митя делал вид, что ничего не замечает. Он постоянно копался в себе и удивлялся противоречивому желанию быть одновременно в двух местах. Или не быть нигде.

Разрыв, который неминуемо должен был произойти после затишья, пришелся на солнечное и жаркое апрельское воскресенье – у евреев это обычный будний день, «День первый», начало недели.

Митя убирал посуду после завтрака и внезапно задал вопрос, что было само по себе удивительным.

– Я уеду, и ты вернешься к этому своему, да? К Георгию?

Катя застыла в изумлении с непрожеванной булкой во рту. Митя ничем не подкрепил вопросительную интонацию, не прервал своих действий, она даже решила, что ей послышалось. Да и немыслимо было представить, что он может ревновать.

– Я не поняла.

– Ты поняла.

Он снял фартук и снова стал внешне походить на мужика. Сел напротив и, видимо, стал терпеливо ждать ответа.

– Ты еще кепочку свою надень.

– Зря ты пытаешься отшутиться. Я спросил абсолютно серьезно.

– Хорошо. Если серьезно, то я считала «моим» тебя, а не Георгия. И не знала, что ты собираешься уезжать.

– Ты думала, я останусь здесь навсегда? На каком основании?

Катя смутилась, она не была готова к такому разговору. Точнее, она понимала, что последует дальше, но отсрочить это не было уже никакой возможности.