Ее внутреннее эхо

Венские кофейни снаружи похожи на домики-игрушки с освещенными витринами. И люди улыбчивы, но никому нет никакого дела до соседей. Все оживленно разговаривали друг с другом или по телефону, пили кофе – да, хороший кофе. И немецкий здесь был мягкий, удобный, его хотелось выучить.

Выучить и остаться здесь. Но это было ни к чему. Вообще, все было достаточно гуманно.

Все, кроме одного – она снова была одна. За полгода все эти города, городки, городишки, книжные магазины, концертные залы, лестницы, поезда и чемоданы слились у Кати в одну сплошную ленту, яркую ленту-гирлянду, которая вертится, не давая ничего толком рассмотреть. Особенно кафе, в которых приходилось часами ждать Альберта.

Раньше она никогда не думала, что писатели работают вот так, как эстрадные певцы.

Виделся дом в глубине сада, приятное уединение, свеча на столе и тихая музыка… На деле же оказалось, что между поездами и пересадками их встречают улыбчивые люди, везут в гостиницу, терпеливо ждут внизу, потом – переводчик, зал, благодарные читатели, уставший полумертвый муж, мятые рубашки, которые Кате приходилось гладить буквально на бегу.

«Хорошо, что хоть какое-то мое умение пригодилось в семейной жизни», – посмеивалась она над новыми обстоятельствами.

Она старалась постоянно надо всем смеяться, юмор давал надежду хоть на какие-то перемены к лучшему.

Сначала казалось – приятное путешествие с любимым человеком. Потом стало ясно – деловая поездка с писателем Казаковым. Дальше – сопровождение публичного человека таким способом, чтобы он не забыл костюм, папку, ручку для автографов, почистить ботинки, забрать багаж. И забрать ее, Катю. Это он тоже запросто мог забыть.

В этом венском кафе за соседним столиком сидели трое подростков. Все подростки во всех странах непереносимы, эти тоже громко смеялись, но Катя почему-то не раздражалась. Чувствовала к ним что-то вроде материнской жалости. Кажется, им не хватало на что-то денег. Они сокрушались, раскладывали на столе стопками какие-то монетки, пытались вытащить эти деньги из телефона, очень расстраивались, собирались бежать искать банкомат.

Катя спросила их по-английски, сколько денег им нужно. Оказались какие-то смешные деньги, около двух евро.

Катя вынула из кармана сорок евро и положила им на столик.

Они остались сидеть, раскрыв рты, а она вышла в теплую пеструю венскую осень с ощущением полнейшего счастья.

Впереди был очередной напряженный вечер. Деньги – это все, что она могла сейчас кому-то дать, все, что имела. Хотя, нет, что это она…

У нее же был муж. И ему нужна была забота в виде завтрака, ужина, такси, чистого воротничка, расчески и ее бесконечной любви.

Да. Бесконечной любви, именно так.

В Вене все прошло особенно успешно для Альберта – эти выступления не были запланированы, так сказать, сверх программы. Местное издательство вымолило две встречи с читателями, и прошли они лучше всяких ожиданий.

Из Вены они вылетали в Москву, и Катя крепко прижимала к себе сумку со всеми документами, включая билеты на вечерний рейс. Долгожданный рейс не то чтобы домой… но хотя бы в русскоязычную понятную среду.

В такси Альберт говорил о себе, о том, какие вопросы были из публики, чем отличаются вопросы в разных странах, почему успешны его книги.

В накопителе перед вылетом он уже перешел на более нейтральные темы – о погоде, об устройстве самолета, о том, что нужно будет сделать дома.

О Кате он не спросил ничего. Он вообще ни разу не спросил ее, почему она не приходит на эти его выступления.

Поначалу она приходила, но раз на десятый ей стало страшно – Альберт в эти часы становился совершенно чужим для нее человеком.

Чужим и неприятным. Он купался в собственной славе, и это почему-то мешало Кате любить его. А свою любовь к мужу она оберегала ревностно, убежденная, что эта ее семья – подарок небес, не иначе.

С замиранием сердца она ловила самые простые моменты – его обращение к ней «дорогая», их общие вещи, общий багаж, общую фамилию. Готова была расцеловать стюардессу, которая любезно обращалась с вопросом: «Ваша супруга желает сидеть у прохода или в центре?».

Альберт всегда прижимал маленькую Катю к себе, наклонял к ней голову так, что грива волос совершенно закрывала его лицо и шепотом спрашивал: «Где ты хочешь сидеть, малыш? Давай у меня на ручках, а?»

Все это были какие-то удивительные подарки внесезонного Деда Мороза – все эти утренние объятия, кольца на пальцах, беглые поцелуи в затылок, одинаковые свитера и кроссовки, главное – местоимение «мы». Первое в ее жизни.

Она ни к кому не ревновала Альберта, хотя, поклонницы у него были, дарили цветы, отстаивали очереди за автографами. Но они сливались для него в одно невнятное пятно, никакой опасности представлять не могли, и Катя это знала.

Тихая бывшая жена звонила, не устраивая сцен, рассказывала о домашних делах, о детях, никогда ничего не просила.

Сам Альберт о ревности и не думал, в его мире Катя принадлежала ему наравне с чемоданами и джинсами, женщины никогда его не бросали, а отсутствие такого опыта обычно расслабляет.