Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев

С точки зрения относительной этики, чтобы исследование было одобрено, его польза для науки, медицины и/или общества должна перевешивать его цену для участников. Такое соотношение цены и выгоды кажется вполне адекватным, но я хотел бы возразить против такого метода расчетов. Цена для участников (которых во времена СТЭ мы называли «субъектами») была реальной, немедленной, а часто весьма осязаемой. По контрасту, какая бы польза ни предполагалась при разработке или одобрении исследования, она оставалась вероятной и отдаленной, и возможно, никогда не была бы получена. Множество многообещающих исследований не приносят заметных результатов, и поэтому отчеты о них даже не публикуются и не обсуждаются в научном сообществе. Но и важные, опубликованные результаты не всегда используются на практике, а когда речь идет о пользе для общества, практическое использование результатов исследований иногда оказывается невозможным. С другой стороны, фундаментальные исследования, первоначально не предполагавшие никакого практического применения, иногда приводят к важным практическим результатам. Например, фундаментальные исследования в области условных рефлексов автономной нервной системы привели к разработке терапевтических методов биологической обратной связи, которые сейчас широко используются в медицине[214]. Более того, большинство исследователей не проявляют особого интереса или таланта в сфере «социального инжиниринга» — применения результатов научных исследований для решения личных и социальных проблем. В целом все эти критические замечания указывают, что очень большая «польза» этического уравнения не всегда достижима, концептуально или на практике, а «цена» при этом становится «чистыми убытками» для участников исследования и для общества.

Странным образом отсутствует в этом этическом уравнении и забота о «чистой выгоде» для участников. Получат ли они какую-то пользу, участвуя в данном исследовательском проекте? Например, компенсирует ли финансовое вознаграждение тот дискомфорт, который они испытывают, участвуя в медицинских экспериментах, изучающих те или иные аспекты боли? Будут ли ценными для участников те знания, которые они получат в процессе исследования? Узнают ли они что-то новое о себе? Для осознания этой вторичной цели исследований необходима соответствующая встреча с участниками. (Пример такой встречи в ходе одного из моих экспериментов, посвященного индуцированной психопатологии, см. в примечаниях[215].) Но такой пользы невозможно ожидать; ее необходимо продемонстрировать эмпирически, в качестве убедительного и подкрепленного количественными данными результата, особенно если этика исследования может быть признана «сомнительной». В дискуссиях об этике исследований обычно отсутствуют указания на то, что исследователям должна быть присуща социальная активность особого рода, которая сделала бы их исследование полезным не только для их области знаний, но и для развития общества в целом.

Неожиданные позитивные результаты СТЭ для участников и исследователей

Наш эксперимент привел к многочисленным позитивным последствиям, которых мы совсем не ожидали. Они оказали мощное влияние на некоторых участников и на самих исследователей. Почти все участники во время заключительного тестирования и отзывов (написанных дома в разное время после эксперимента) указали, что это был ценный личный опыт и он многому их научил. Эти позитивные отзывы до некоторой степени уравновешивают очевидные негативные аспекты тюремного опыта — ни один из наших студентов не согласился бы снова участвовать в подобном исследовании. Давайте опишем некоторые позитивные результаты СТЭ, о которых говорили его участники.

Дуг, заключенный № 8612, главарь бунта заключенных, первый, кто испытал сильнейший эмоциональный стресс. Его реакция заставила нас освободить его всего через 36 часов после начала эксперимента. Этот опыт был для него действительно неприятным. В интервью во время съемки документального фильма «Тихая ярость: Стэнфордский тюремный эксперимент» он сказал: «Это был уникальный опыт, я в жизни никогда так громко не кричал; я никогда в жизни не был так зол. Я потерял контроль и над ситуацией, и над своими чувствами. Возможно, у меня всегда были трудности с самоконтролем. Я хотел понять самого себя и поэтому [после СТЭ] стал интересоваться психологией. Я буду изучать психологию, я хочу понять, почему люди испытывают эмоции, я хочу перестать бояться неизвестного»[216].