Эффект присутствия

Миха уселся за «отказник» по запутанному происшествию трёхдневной давности в нехорошем доме «семь-восемь» по улице Абельмана. Дом этот, построенный после войны, раньше населяли рабочие оборонного завода. После деревянных бараков он, наверное, казался им санаторием. Пусть — коридорная система, пусть — общие кухни и уборные, зато у каждой семьи — изолированная комната, а сам дом кирпичный, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией. В семидесятые-восьмидесятые годы рабочий класс постепенно переехал отсюда в отдельные квартиры. Советская власть стала выдавать ордера на комнаты в доме лицам, освобождавшимся из мест лишения свободы. В лихие девяностые, когда появилась частная собственность на жильё, дом стал наводняться пьяницами, обменявшими свое благоустроенное жильё на комнату с доплатой. И теперь обветшавший дом населяли рецидивисты, алкаши-маргиналы и нищие пенсионеры, деваться которым было некуда. Немало комнат пустовало. Близость железнодорожного вокзала и автостанции обеспечивала постоянный приток залётных бродяг и бомжей. Милицейские службы называли разное количество функционировавших в доме притонов. На учёте в уголовном розыске таковыми значилось одиннадцать комнат. Служба участковых инспекторов, которой рост данного показателя шёл в минус, настаивала на восьми. Ежегодно в доме случалось несколько убийств, как правило, изощрённых и трудно раскрываемых.

Материал, находившийся в производстве Маштакова, был типичен для обитателей дома «семь-восемь». До смертоубийства на сей раз дело не дошло, хотя шкуру одному чертиле подрезали. От самого Нового года в комнате семьдесят девять шёл гульбарий. Ответственный квартиросъемщик, в ноябре откинувшийся со строгача, не мог надышаться свободою. Бухали по-чёрному, весь этаж на бровях стоял. Девятого числа в компанию затесался работяга, спускавший калым. Он башлял, его приветили. Пили, пока не отрубились, кто где сидел. Работяга ткнулся рылом на продавленную диван-кровать, стоявшую на кирпичах вместо ножек. В алкогольном сне нашарил рядом с собою храпевшую плоть, безошибочно определил, что она противоположного пола, стащил с неё трусы, рассупонился и принялся пихать свой пролетарский болт между ляжек. Тёлка заверещала так пронзительно, как будто её лишали невинности. Это была маруха хозяина. Честная компания, кроме одного корефана, находившегося в полной отключке, продрала глаза. Зажгли лампочку Ильича, наскоро похмелились и начали разборку. Лоха поставили на колени и предъявили ему лохматую кражу[162]. Глумной с перепою, он всё признавал, просил прощения. Хозяин, которому было нанесено непоправимое моральное оскорбление, объявил, что по закону он вправе завалить фуфлыжника. И полоснул его выкидухой по бочине, неглубоко, чтоб только жути нагнать. А чего пугать и без того обхезавшегося? Работяга стал слёзно умолять отпустить его, предложил в качестве компенсации остатки денег. «Хули ты, мудила, за такой косяк стольником откупиться мечтаешь?» — сказали недавние собутыльники. Тогда парень отдал почти новую зимнюю куртку, мохеровый шарф, кожаные перчатки и финские сапоги. «Ты сам решил», — предупредили его. Он согласно закивал растрепанной башкой: «Сам». Выбежав босиком на улицу, бедолага кинулся под колеса проезжавшего по Абельмана милицейского «УАЗика», завопил: «Ограбили!!». Пэпээсники сработали грамотно: компашку повязали, изъяли в комнате шмотки терпилы, сволокли всех в УВД и составили рапорт на раскрытие разбоя. Пьяный парень послушно написал заявление, которое тут же заштамповали в КУСП[163]. Хорошо, дежурный следователь не пошёл на поводу у ответственного от руководства зампотыла, не кинулся возбуждать дело. Спорный материал списали в ОУР на доработку.

Протрезвев, заявитель пошёл на попятную. Ранение у него оказалось поверхностное, царапина, по сути. В медсанчасти даже швы не стали накладывать, обработали йодом и заклеили пластырем. Ознакомленный с объяснениями пятерых случайных знакомых, которые дули в одну дуду, он признал, что был не прав. Выходило, что вещи он отдал добровольно. Имущество работяге, ясный путь, вернули. Он трясся, как бы на него не завели дело за попытку изнасилования, и ничего не хотел. Родилось встречное заявление о прекращении проверки по факту грабежа. Причинение телесных повреждений, не повлекших лёгкого вреда здоровью, по закону относилось к делам частного обвинения и возбуждалось судом по заявлению потерпевшего. Материал имел ноль перспектив, но над постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела Михе предстояло покорпеть, чтобы надзирающий прокурор не отменил решение.

Этим заявлением Маштаков занимался весь вторник, как говорится, от рассвета до заката. Мужская часть компании сидела «на сутках», каждого Миха не только подробно переопросил, но также дактилоскопировал и поставил на фотоучёт. Публика была крайне дерзкая, забубённая, таких надлежало держать в поле зрения. В связи с этим Маштаков не считал, что потратил время впустую, какая никакая, а — профилактика преступности.