Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)

Я напоследок все же сказал ему: «Михаил Тарасович! Неужели тебе не совестно так со мной разговаривать? Мы с твоим отцом друзьями-товарищами были. Ты мальчишкой на руках у меня сидел. Что с тобой, говорю, Миша, опомнись! Я с добром к тебе пришел, как отец к сыну».

Он вроде бы застыдился. Потом скорчил рожу, с ядовитой такой насмешкой ко мне: «Ваши замечания, дорогой папаша, принимаю к сведению, а покамест до свидания! У меня дела поважнее вашей морали». Забросал меня гадкими словами...

Вышел я от него, качает меня, как стакана два водки хватил. Нет, думаю, так дело оставлять нельзя. Отправился к цеховому партийному секретарю. Слушал он меня внимательно, не перебивал. «Кончил, - спрашивает, - Савелий Петрович?» «Да», - говорю. «Тогда я вот что тебе скажу...» - заметьте, Ефим Моисеевич, и этот мне «тыкает», как мальчишке. «Претензии твои, - говорит, - Нагорнов, законные. Но поделать с Михаилом Тарасовичем ничего не могу, понимаешь, ни-че-го!»

Я удивился, возразил ему: «Как так ничего? Секретарь партийного бюро не может призвать к порядку грубияна и матершинника с партбилетом?!»

Ох, как он вскинулся! Кричит: «Полегче на поворотах! Не забывай, Крутов - передовой начальник лучшего цеха, человек знатный - три ордена Ленина имеет за войну!»

Я не отступаю, ну и что, говорю, тем хуже для него, он бы орденов постеснялся, коль живых людей не уважает, ордена-то - Ленина! Зря слова на ветер бросал. Ушел ни с чем. Вот тогда и написал письмо в вашу редакцию. Ждал, надеялся... Потом хотел еще раз написать - постеснялся.

Савелий Петрович посмотрел на графинчик с недопитой настойкой, провел ладонью по лбу, по щеке.

- Каким манером пронюхал Крутов про мое письмо в редакцию - не пойму. Я, правда, просил двоих, пожилых тоже рабочих, подписаться рядом со мной... Отказались, сдрейфили, видать... Неужто кто из них перелизал? Верить не хочется. А больше некому... В общем, так или не так, а дней шесть назад вызвал меня к себе Крутов и с ходу: «Умней всех хочешь быть? Моралист нашелся!» Кулаком по столу и матом на меня.

Не выдержал я и сам гаркнул: «Не смей на меня орать!»

Он пинком распахнул дверь и скомандовал: «Убирайся из моего кабинета к е... матери!»

Резануло мне сердце, как ножом, дух перехватило. Налил я стакан воды из графина у него на столе, выпил, отдышался малость. Говорю ему: «Это - край! Такое не прощается. Или ты, Михаил, извинишься передо мной сейчас же, или я к работе не приступлю».

И что он сделал, как думаете? Дулю мне под нос сунул: «Нако-сь! Выкуси! Вот тебе мои извинения!»

Что было дальше - известно. Сижу дома оторванный от завода, как дите от матери. Сорок лет шагал туда каждый день, что в дом родной. «Саботажник!» Как бы с Лубянки еще на припожаловали.

Внезапно Нагорнов схватился за левую сторону груди, лицо его побледнело.

-    Что с вами?! - всполошился Ефим.

-    Шалит, проклятое! Нервы подводят, и года, сказать, немалые, шестьдесят пятый с Пасхи пошел - возраст! - Савелий Петрович глубоко вздохнул и медленно, словно дуя на свечу, выдохнул из себя воздух. - Фу-уу! Слава тебе Господи, отлегло!

-    Не надо излишне волноваться, Савелий Петрович, — успокаивал Ефим, - все переменится... к лучшему. Редакция, Андрей Николаевич Родионов хотят вам помочь... С чего вы взяли, что за вами пожалуют с Лубянки, откуда такие мысли?

-    Откуда? - Нагорнов будто слизнул горечь с губ. - Вполне возможная штука! Мало, что ли, ни в чем не повинных людей пересажали? А то вы сами не знаете! - Нагорнов положил тяжелую руку на плечо Ефима. - Разреши, браток, к тебе обращаться на «ты»? А?

-    Ради Бога!

-    Вот и хорошо. По годам ты мне - сынок, а по грамотности - дядя, это точно. Растолкуй мне, на милость, что у нас происходит и куда наша матушка-Русь путь-дорогу держит?

-    Я не совсем понял вас, Савелий Петрович.