Эгипет. Том 2

Длинная дорога вниз с горы, пологая и широкая, полностью темная; вокруг на много миль не жил никто, кроме монахов. Только когда дорога выравнивалась и вливалась в автостраду, мир начинался снова.

И плоть. И дьявол. На автостраде Пирс повернул налево и почти немедленно оказался около освещенной неоном придорожной закусочной «Райский отдых». На вывеске гордо красовались пальма и ананас, пара барабанов конга^[645] и женская фигура, изображенная в африканском стиле: сплошные груди и зад, но с задорной улыбкой и прической под Барби. «Райский отдых» предлагал Экзотических Танцовщиц.

Безусловно, этого места не было у подножья горы, когда он приехал. И, безусловно, в свете дня оно будет выглядеть по-другому. Он свернул, припарковал машину в ряду потрепанных пикапов и старых седанов и какое-то время сидел, слушая слабый бой барабанов и спрашивая себя, действительно ли он хочет зайти.

В нем всегда жил тошнотворный и глубоко спрятанный мальчишеский страх перед грязью и унижением, и он никогда не любил публичные зрелища, на которых ты сексуально возбуждаешься вместе с другими мужиками; может быть, ему не нравилось думать, что их сексуальные чувства похожи и даже взаимозаменяемы. Так что он нечасто ходил в подобные заведения, даже когда жил в Нью-Йорке и они были на каждом шагу.

Пирс вошел.

Они — заведения вроде этого — казалось, изменились, или, возможно, провинциальная редакция или версия была другой. «Райский отдых» оказался длинным низким залом с баром в одном конце и приподнятым помостом, напоминающим дорожку на показах мод, вдоль которого сидели, как на банкете, люди, омытые розоватым светом; они пили и смотрели вверх. Вежливый здоровяк попросил у него пять долларов, плату за вход, и, получив деньги, указал на зал: все твое! Запахи дыма и сладкого ликера или еще чего-то. По дорожке двигалась обнаженная женщина, исполнявшая акробатические сексуальные трюки или просто покачивавшая бедрами. Полностью голая, даже без туфель, которые, как он думал, всегда должны были оставаться. Из вещей, сделанных людьми, на ней остался только серебряный пирсинг в пупке. Ее лобок был выбрит. Она казалась исключительно юной и шокирующе прекрасной, совсем не такой, какой он ожидал.

Он заказал пиво у другой женщины, одетой, которая подошла к нему, приветливо улыбаясь. Какое-то время он только наблюдал, стоя у узкой стойки, бежавшей по периметру зала и, быть может, предназначенной для застенчивых; время от времени он делал глоток из бутылки. Его переполняло сильное непонятное чувство. Он заметил, что действовали жесткие правила общения между девушкой и посетителем. Она делала обход, проходя мимо каждого из них, но если ты клал на стойку перед ней купюру, она оставалась с тобой немного дольше и извивалась специально для тебя, пока остальные ждали; она подносила к тебе свою наготу, перед и зад, останавливаясь в считанных дюймах от лица; она улыбалась, отвечала, если ты ее спрашивал, наклонялась над тобой и предлагала свои груди, как фрукты, и даже занавешивала тебя своими волосами. Все молчали, и никто, ни объект ее внимания, ни кто-нибудь другой, не делал грязных намеков, которые мог бы ожидать Пирс: на некоторых лицах застыла блаженная ухмылка, на других — сладкая отрешенность млекопитающих. Никто не касался ее. Никто — по крайней мере, в этот час этого дня — не поднимал руки от коричневой бутылки, которую держал в руке. Правила — правилами, а мотивы — дело другое. Но какие же здесь мотивы? Почему они платят за то, что им предложили и, одновременно, запретили? Нет, за этим скрывается что-то другое.

Маленький темный человек в шерстяной рубашке и шляпе с козырьком освободил место у дорожки, и Пирс его занял. Теперь он тоже рассматривает выставленное на показ женское тело или, во всяком случае, будет, когда она подойдет к нему. Он вынул из бумажника смятую купюру — сколько? Странно, но, похоже, надо было класть только один доллар; именно столько положили другие.

Райский. Быть может, то, что он чувствует, — благоговение. Это то самое бесстыдство, которое предшествует стыду, предшествует самому Эросу, как будто ты играешь в доктора, который предлагает обнажить лобки. Покажи мне твой. Он и все остальные поглощали зрелище ее тела, так идеально предложенное. Мозг Пирса, каким-то образом ставший независимым от его души, пытался ухватиться за лишенное гласных санскритское слово, которое, как сказал Барр в одной из своих книг, означает полноту природы, выраженную в демонстрации женской наготы благоговеющим самцам^[646].

Глаза — уста сердца. То, что им показывали, не было соблазном, за которым следует половой голод; нет. Им показывали еду, которая кормит их, он просто не знал как.

И вот она перед ним, его очередь.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Хорошо, — мягко ответила она. — Я хочу знать, как ты?

— Мне сорок девять лет, — сказал он, удивив самого себя^[647].

— Да. Думаешь об уходе?