Эгипет. Том 2

Она повернулась перед ним, грациозно присела и потянулась. Стало возможным изучить в реальности эти мягкие растяжения и мелкие подрагивания, которых нет у глянцевых полуобнаженных женщинах, чьи изображения заполнили телевидение и журналы; у них точеное, как будто обработанное на станке тело — словно что-то надели на настоящее тело. Невозможно было отрицать (почему его искушают отрицанием?), что это тело, лишенное волос и смазанное бальзамом — настоящее.

— Думаю, — ответил он. — Иногда думаю.

— Держу пари, не уйдешь, — сказала она, поворачиваясь. — Еще много лет.

Ее волосы упали на него, густые и душистые. Темные глаза, самые бесстыдные из всех, поглядели в его. Он ощутил волну благодарности и огромного счастья, как будто ему очень повезло.

— Ты замечательная, — сказал он. Здесь за глупость не надо платить.

— Я не замечательная, — сказала она. — Я очень плохая.

— Нет, — возразил он. — Замечательная.

Она посмотрела на него из-под черных бровей и, улыбаясь, едва заметно тряхнула головой, ну что делать с этим парнем, и начала удаляться от него, его время закончилось.

— Когда будешь в Аду, — сказала она, — упомяни мое имя. Заключишь хорошую сделку.

— Я запомню, — сказал он.

— Не, не запомнишь, — прошептала она.

И очень скоро она ушла с дорожки, кончилось ее представление или время, и после нескольких мгновений пустоты ее место заняла другая женщина, вставившая в кассетный магнитофон на сцене свои специально подобранные записи, для уха Пирса почти не отличавшиеся от прежних. На ней были ковбойские сапоги, шляпа и даже какие-то зачатки одежды, которые, впрочем, быстро исчезли; от искусства раздевания у нее осталось одно-два движения. Более мягкая и не такая очерченная, как бледная черноволосая женщина, с формами поменьше и более сокровенными, она напомнила Пирсу первую женщину, с которой он впервые был обнаженным, и как он почувствовал себя слегка смущенным за нее, такую раздетую, что не помешало ему продолжать глядеть на нее; не больше, чем на эту, в сапогах, принимавшую поразительные позы; ее мягкие бедра слегка подрагивали. За ней на краю сцены с сигаретой в руке ждала, сидя на стуле и скрестив голые ноги, третья женщина, изображавшая вампиршу или дьявольскую куклу, но, на самом деле, точно такая же, просто еще одна юная женщина. Пирс сложил перед собой руки. Конца нет, только повторение, нет причины уйти в любой момент, и нет причины оставаться дольше. Он подумал, не подождать ли ему, пока не появится первая женщина, его друг, но потом сообразил, что тогда просадит кучу денег. В конце концов его как будто подняла чья-то рука и потащила к двери. Он прошел мимо первой женщины, сейчас минимально одетой, сидевшей у стойки бара и пившей вместе с приятелями; она подняла темные брови и долго грозила ему пальцем. «И когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в Ад, то, как видишь меня сегодня здесь, так и там, в этом подземном полукружии, найдешь ты меня просветляющей мрак Ахерона, царствующей над стигийскими тайниками и, мне, к тебе милостивой, усердно будешь поклоняться»^[648].

Он почувствовал странное ликование, слегка вздрогнул и возбудился, но не на нее, а вообще. Как будто его промыли чем-то восхитительно-правильным, но, тем не менее, незнакомым. Он спросил себя, не было ли это именно тем, что древние гностики чувствовали во время своих обнаженных целомудренных оргий, происходивших до грехопадения: что их нагота может сломать, заставить исчезнуть железные законы Архонтов, создавших мир; быть может, только в эти мгновения мир и личность чувствовали себя так, как будто этих законов не существует. Не только социальных или культурных, которые попирал любой разбойник, но куда более глубоких, специфических для человеческого рода: законов ухаживания, спаривания и эмоциональной связи, мужских и женских, конкуренции и рождения потомства, миллионолетние законы млекопитающих, которые нельзя нарушить, которые лежат в основе бесконечно меняющейся человеческой культуры и всего общества, закрытого или свободного.