Его Америка

Под давлением вышеобоснованного многообразия групповых и личностных идентичностей пришлось бы удовлетворить эти вопросы кажущимся единственно адекватным ответом «всё зависит от комбинации дискурсов», и тем самым признать и подумать над легитимным плюрализмом кодексов и отношений между ними. Но серьёзное восприятие такого ответа заставило бы нас выйти за пределы модернского общественного договора; ибо отрицалось бы само наличие чего-то общего — общества — в границах одной политеи (polity). Каждой субгруппе или даже каждому человеку, как сосредоточению элементов разных идентичностей, пришлось бы самому создать своё государство с желанными услугами, налогами и кодексами, — чисто пост-модернские изыскания. В таком случае, субъектом (то есть стоящим под всем, что есть на свете) явилось бы не понятие индивидуальности как общей особенности всех — потому что человек вполне дивидуален (разделяем) на дискурсы, автором которых, как правило, является не он, а язык, — а дискурсы, то есть системы словесно-смысловых предпочтений, по-своему определяющие понятие добра и зла, объективности и субъективности. (Например, каждый читатель по-своему поймёт понятие «дискурс», хотя и оно является ключевым элементом этого пассажа. Таким же образом совершенно разные определения получат такие понятия как правосудие, равноправие, свобода, защищённость, толерантность, достоинство, совесть и пр. Салют Сократу.)

В целом, в условиях такой относительности субкультур, речь может, в лучшем случае, идти о маленьких, локальных хороших обществах, где свобода и благополучие реализуются строго в границах данного — религиозного, националистического, коммунистического, консервативного, феминистического и пр. — мировоззрения. А Всеобщая Декларация Прав, другой большой контр-нарратив, ломается, мутируется и отбрасывается как чужеродное тело большинством стран планеты, ибо общим-всеобщим она на самом деле не является. Она так же навязывается, как и видение группы Pussy Riot образа церкви. И с этой точки зрения между этим актом и попыткой церкви отобрать у горожан их парк для прогулок нет большого различия. В обоих случаях одна субгруппа пытается навязать свои ценности и свой дискурс другой. Одна сторона кем-то демонизируется, другая получает симпатии.

Поэтому предложить и обустроить десять правил хорошего общества (пусть даже теоретического разработанного в литературе о good society), которые без возражения приняли бы все люди и которые явились бы основой для всех остальных, кажется богоподобным поступком, так как эти правила вполне попадают под богословские категории трансцендентности и имманентности, то есть они не вопрошаемы и они включают в себя всё остальное, вездесущи. Раз они самые главные правила, значит они не вопрошаемы так же, как и, допустим, Вторая поправка в Конституцию США о праве на ношение оружия. Насколько бы потерявшим свою историческую значимость и чреватым массовыми стрельбами в американских городах это правило не было, из-за своей конституционности оно не подлежит отмене; оно трансцендентно в этом смысле. Кроме всего прочего, не кажется ли нам странным совпадение количества христианских Заповедей и количества запрошенных конкурсом правил?

Итак, задача подразумевает, что какой-то источник смыслов может и должен водрузиться над всеми остальными и управлять ими. В связи с этим, предлагая следующие десять правил хорошего общества, я страдаю нависшим вопросом: а кто я такой, чтоб указывать людям, как жить? Но естественно, необходимо преодолеть скатывания к анархизму, если мне хочется пройти конкурс и попасть в школу, так как я горю желанием послушать лекторов и узнать, что думают о мире другие молодые люди. Просто я счёл нужным обосновать для читателя свою неуверенность в этой попытке (то есть в этом эссе) и вербализировать её.

Введение

Как Фрейд определил в своей работе «Недовольство культурой», человека в его бытии подстерегают три источника страдания: первый, его болеющее тело, второй, природные силы и, уместный для нашего контекста, третий — другие люди как угроза его свободе и защищённости. Так уж получилось, что «men are asked to choose between security and liberty» (Lippman, The Good Society, стр. х). На одном конце этого континуума лежит обещанная максимальная физическая безопасность, которая обеспечивается в рамках модернского государства за многочисленные налоги и большее количество навязанных правил; и чем меньше денег и больше правил, тем меньше свободы.

На другом конце — минимальная государственная регламентация жизни, меньше налогов и защищённости, за счёт чего увеличивается свобода, в частности экономическая. Визуально это можно выразить следующей кривой. Как мы видим, чем больше правил, тем меньше свободы; чем больше свободы, тем меньше правил. Кривая всегда стремится к одной из осей, но никогда не касается их. То есть полная свобода, как и полная урегулированность правилами, никогда не достигается.