Ego - эхо

Закончить ночную беседу с дремлющем фонарем помог черный старинный комод. Он хрипло выдохнул натужный ящик, и из него пестро посыпался кусок моего детства. Необъятная и мрачная проходная гостиная, а в ней, если идти от парадного входа к черному, то по левую сторону такой же черный комод с выдвинутым ящиком, зажатый между роялем, кожаным диваном с креслами по кругу и наглухо закрытым шкафом, заставленным черной, инкрустированной потускневшим от времени перламутром многоступенчатой ширмой. Я пробираюсь по узкому проходу, как по глубокому туннелю. Справа гостиная плотно населена: между узкими длинными окнами и по бокам из разноузорчатых рам, как из окон веками проглядывают застывшие знакомцы. Их поместили на полотна знаменитые художники.

Моя тетя Лиза - единственная из родных папиных сестер - двоюродная, водит меня по гостиной, рассказывает мне о картинах эпохи Ренессанса, об импрессионистах, о самих живописцах. Она собирала их, спасала от "смутного времени" и сохранила, как Знание и его производное - Искусство. А "на заглатку" она дает порыться и взять то, что мне понравится в ящике-прадедушке Шураниного комода.

А там!

Легкие шелка, кружева-волонсье, муары легкие и тяжелые бархаты, газовые лоскуты и атласы - глаза разбегаются, мне нравится все, я не удерживаюсь и прячу в штанишки то, что блестит: расшитые бисером и стеклярусом шифоновые кусочки. Остальные показываю тете. Лиза улыбается, а я, дважды счастливая, мастерю... но не для кукол - не маленькая, я такая, как они, на картинах. Я цепляю на себя прозрачные блестящие лоскуты и только затеваю разговор с ними, из картин, как тетя Лиза окликает меня. Я прерываю непосильную, светскую беседу и бегу на зов - лишь бы побыть в ее молельне. Там легче. Там думать не надо, там все обдуманно. Там надо верить.

В келью нельзя никому. Я там сплю, всегда, когда приезжаю.. Там тихо, много икон, горят лампадки, пахнет ладаном и храмом. Там молитвы. Тетушкадушенька учит меня произносить их, я сижу на стульчике, сложив ладошки вместе перед грудью. Она в палевом, воздушном, а снизу кружева, пеньюаре, наклоняется, подсказывает. Ее пушистые, в тон платью касаются моих. Крестит пухлой рукой. Выплывает в белую ажурную дверь, прикрывает ее. Я ныряю в постель, а под подушкой! Обязательно оказывается сюрприз: яблоко, кисточка винограда, или конфета. На ночь. С тетей Лизой всегда так кончается: всегда - сказка, и всегда она - правда, как и этой ночью.

Я люблю приезжать к тете Лизе, вот и сейчас еду к ней. Меня везет еще одна папина сестра - моя любимая тетя Люся. А бывает иногда еще - главное, но очень секретное чудо: появляется сам мой папа. Вот завтра проснусь - и он обязательно появится. Об этом всегда говорят тихо. И сегодня говорили. Но я подслушала. И хочу скорее-скорее уснуть, чтобы проснуться. Появись, папонька, пожалуйста! Он меня обнимет, и секретное чудо исчезнет, останется просто чудо...

И в доме у Шурани тревожное исчезает, у нее - все похоже, только все маленькое, как в игрушечной комнате, и еще без икон, без картин, без черного рояля. А дух одинаковый. И еще Шураня мне про Веру рассказала, про мое имя.

Нашелся, оказывается, и в далеком древнем итальянском городе Риме, куда все дороги вели, доносчик. Он, как и все доносчики, был завистлив. На этот раз он позавидовал благочестивой жизни одной семьи и донес, куда всегда доносят доносчики, о христианских убеждениях этой семьи. Семья предстала перед императорским судом, который, увидев бесстрашные лица всех трех сестер и их матери, нимало удивился. Мудрая мать София предполагала, что раз донос, раз государственный суд - не миновать насилия: девочек будут принуждать отречься от их Бога, и тогда она постаралась так подготовить их к испытаниям, чтобы они выдержали, не сломились, не унизились. Первой на суде предстала Вера. Ее жестоко пытали: вырезали ей грудь, положили на раскаленную решетку, бросили в смоляной котел с кипящим жиром - она не сдавалась. Тогда ей отсекли голову. И что же? Вера так и осталась Верой, ушла к Богу достойно, сохранив ему верность. По ее примеру поступили и сестры. Бедная их мамочка! Хорошо, что она не страдала долго. Святая София сама похоронила дочерей и тут же умерла. А дальше - блаженство.

Мамочка пишет. Два письма в год. Иногда ей удается переслать письмо или записку с кем-то, тогда - чаще. В одном письме читаю, как прогоняли пятитысячный этап из детей-подростков, и она внимательно следила за ними, в каждом видела, почти узнавала меня. В начале этапа - со страхом и надеждой, а в конце этапа - со страхом и ужасом. Потому что не могла представить, что меня может в этапе не оказаться. Это значит, что я умерла...

Мне - блаженство, а каково ей?

Еще одно развлекательное письмо. Мамочка добыла большой лист белой бумаги, разлиновала его маленькими клеточками, такими, как в школьной тетрадке. Столько клеточек, сколько хватило места на