Его последние дни

— Нет, нисколько! — Он, кажется, искренне замотал головой. — К чему вы ведете?

— К тому, что если вы не хотите доктором умереть, то не надо доктором жить! Идите на работу, которая позволит проводить время с семьей, а не вечно в больничке куковать.

Он молча поднял ладони и сделал вид, что хлопает.

— Очень красиво. Нет, я не иронизирую, не спешите с выводами. Действительно интересная мысль и интересный вопрос. Только как оказалось, что человек, который задает такие вопросы, в психушке?

— Просто повезло. — Я пожал плечами. — Я даже особо не старался.

Розенбаум улыбнулся, посмотрел на часы, несколько посерьезнел. Интересно, почему он вообще тратит на меня время? К чему все эти разговоры?

— То есть если бы вы завтра умерли, то с удовольствием провели бы эти двадцать четыре часа в психушке? То, что вы хотите умереть писателем, я уже понял.

— Какая разница, где писать? — Я развел руками. — Где бы я ни был, что бы со мной ни происходило, у меня нельзя отнять мою способность писать. Не будет бумаги — буду сочинять в голове и запоминать.

— Интересно, то есть это точка, в которой с вами ничего нельзя сделать, верно?

— Ну да.

— А почему вас заинтересовала суицидальная тема? Смерть и прочий радикализм?

— Вам не кажется, что жить так, как будто никогда не умрешь, — глупо? А табуирование темы смерти, чем и занимаются ваши коллеги, только этому способствует.

— Мои коллеги к смерти отношения не имеют, — возразил Розенбаум. — Я не всадник Апокалипсиса. Мои коллеги про жизнь.

— Вряд ли вы поддержите разговор о положительных сторонах суицида. Поэтому просто спрошу: вы никогда не рассматривали самоубийство как проявление свободы воли?

Розенбаум вздохнул и приподнял брови. Явно задумался о том, как ответить на вопрос. Кажется, даже сдерживал себя. Что у него вызвало такую реакцию?

— У меня нет такой необходимости. Ко мне ни разу не попадал пациент, обладающий такой свободой воли, если допустить, что она возможна. Знаете, обычно все довольно банально. Самоубийство совершают не потому, что хотят умереть, а потому, что не хотят жить. В основном острый психоз или даже галлюцинации. Люди оказываются в аду, иногда буквально. И они не размышляют о свободе воли, а просто спасаются как могут. Предлагаю на этом закончить — к сожалению, мне пора. Спасибо за беседу.

Он встал и направился к двери. Я смутился. Что его так… вывело из себя? Кто-то из его родственников покончил жизнь самоубийством? Мне стало стыдно. Я как будто вернулся в реальность. Я, симулянт, рассказываю человеку о самоубийстве как проявлении свободы воли, а у него, возможно, кто-то умер.

Но тут я вспомнил, что ко мне вернулся телефон. Все, пора отсюда эвакуироваться! Я нашел нужный контакт и позвонил. И прослушал восемнадцать гудков. Позвонил еще раз и еще полторы минуты слушал гудки. На третий раз я не попал в кнопку набора. Руки тряслись.

Все нормально, просто человек не у телефона, несмотря на договоренность. Я встал и пошел в туалет, открыл кран и сунул голову под струю воды. Все нормально, все нормально! В этот момент я почувствовал вибрацию в кармане.

Мокрой рукой достал телефон, наспех вытер лицо сгибом локтя и посмотрел на экран. Сообщение. Я хотел прочесть его, но смартфон неадекватно реагировал на мокрую руку. Положил телефон на раковину, вытер руки и голову. Подчеркнуто неторопливо, как бы борясь с чрезмерным возбуждением, взял смартфон и открыл мессенджер.

Размер сообщения меня удивил. Такое за минуту не напишешь, это целое письмо. Значит, оно написано заранее.

Привет. Я понимаю, как тяжело тебе будет это читать, но это необходимо. Знаю, мы договаривались, что по первому твоему звонку я помогу тебе выбраться из психушки. И сейчас тебе покажется, что я тебя предал. Возможно, сейчас тебе кажется, что всё плохо и все против тебя, но это не так. Я за тебя, и Даниил тоже. Он прекрасный специалист, мы работали с ним много лет…

Дальше я читать не стал. Просто отложил телефон и почему-то стал моргать. Очень быстро. Но это скоро прошло. Я покачал головой, соглашаясь с собственными чувствами, которые еще не успел облечь в слова.

Да, это должно было произойти рано или поздно. Теперь я по-настоящему один. В голове заиграла музыка. Розенбаум, конечно. Он привалился спиной к стене палаты, закинув ногу на ногу, неторопливо перебирал струны.

— Опять один, в постели полусонной…

Перед глазами возник странный образ. Человек представился мне чем-то вроде фильтра: пропускает через себя боль и выдает слезы. Это я, наверное, у Пелевина подсмотрел. Наверняка, у него это было. У него вообще все было.

— Ладно, не ной уже, — попросил я Розенбаума вслух. — Никто не умер.

Он спокойно отложил гитару. Если бы нас сейчас кто-нибудь видел, то точно записал бы меня в психи. А еще, наверное, Розенбаум принял бы мои слова не так спокойно. Тут меня как будто осенило — он ведь тоже был доктором.