Его последние дни

Я усмехнулся, сел на стул, наблюдая за психами. Мне было интересно, как они реагируют на пропаганду. У этих людей есть нарушения психики. Не факт, что они вообще понимают, что именно смотрят. Не факт, что верно интерпретируют слова. Но какая-то реакция у них все равно должна быть, хотя бы на звук и смену картинки.

Кажется, санитар был прав, психов будто бы засасывало. Они начинали клевать носом, впадая в полудрему. Я снова погрузился в размышления о книге: есть ли в ней место для этой сцены? Но скоро ощутил смутную тревогу и вернулся в реальность.

Соловьев сменился новостной передачей. На экране показывали черно-белые кадры. Я присмотрелся, какой-то частью сознания отмечая, что хмурюсь. Причем так сильно, что чувствую напряжение в каждой мышце лица. Съемка с дрона — судя по всему, в кадре что-то взорвалось.

— …Наступление по всей линии соприкосновения. Армянская сторона не подтверждает информацию об уничтоженной артиллерии. По данным…

Я все понял. Снова война в Карабахе. И на этот раз не очередная перестрелка на границе. Настоящая война. У меня почему-то ужасно зачесалась рука. Мне показалось, что она липкая и грязная.

Снова война. Снова трупы. И больше всего повезет тем, кто погиб. Их страданиям наступит конец. А для тех, кто выжил, война не закончится никогда. Для них и для их близких. Каждый вернувшийся домой солдат принесет в своем сердце бомбу, и рано или поздно он ее взорвет. И осколки изранят всех, кто окажется поблизости.

А потом солдат соберет осколки своего сердца, но только для того, чтобы оно снова взрывалось, снова ранило и калечило. А когда солдат умрет, то же самое произойдет с сердцами его детей.

Израненные и искалеченные дети будут наносить увечья своим близким. И это будет продолжаться вечно. Эту цепь не прервать.

— Больше нечего смотреть, что ли? — повернувшись к санитару, спросил я.

Он отвлекся от экрана смартфона и удивленно взглянул в телевизор. Пожал плечами, взял пульт и переключил канал. Но там показывали примерно те же новости.

Я встал и вышел из столовой. Лучше лежать в палате с трупами, чем смотреть это. Перед глазами крутилась одна и та же картина. Мужчина в военной форме стоит на коленях, плача и прижимая руки к груди, о чем-то просит. Вокруг стоят такие же солдаты, как и он, в такой же форме, но их лица перекошены от гнева, руки сжимают автоматы. Что сделал этот бедолага? В чем провинился?

Иногда быть писателем плохо.

Глава 7

Я все же не стал возвращаться в палату, не желая оставаться в одном помещении с двумя горизонтальными. Все-таки не очень здоровая атмосфера. Чтобы хоть как-то сменить обстановку, я решил пойти в туалет, но там меня ждало разочарование. В отличие от туалета в изоляторе, в этом уединиться было нельзя. Двери открыты, как и в палате. А у всех трех кабинок их просто нет. Можно ли тогда называть их кабинками?

Тем не менее тут хотя бы не было посторонних. Я сел на унитаз и достал телефон. Вот интересно, писал ли кто-то из великих, сидя на фарфоровом коне? Мне сразу же представился Хантер Томпсон. В панаме и солнцезащитных очках. Конечно же, с зажатым в зубах мундштуком. Спущенные штаны и печатная машинка на коленях. Он отлично вписался в соседнюю кабинку. Я даже почувствовал запах сигаретного дыма. Очень захотелось курить.

Чтобы не смущать Хантера, я вернулся к мыслям о книге. Итак, Андрей продолжает искать точку расхождения с Арханом. Куда в его прошлом нам теперь отправиться? Военный университет? Не уверен. Оба героя благодарны судьбе за то, что не построили военной карьеры. В этом они солидарны. Хотя пришли к этому осознанию не сразу. Сперва были растерянность, обида и депрессия.

— Тот, кто становится зверем, избавляется от боли быть человеком, — дурным голосом Джонни Деппа прокричал из соседней кабинки Хантер Томпсон.

Я вздрогнул и едва не выронил телефон.

— Спасибо.

Умный человек, хоть и не без странностей. Его слова воскресили в моей памяти момент, когда я перешел эту черту и чудом вернулся обратно.

На срочке я заступал на боевое дежурство по ПВО. Более того, я был оператором. То есть непосредственно тем человеком, который должен нажать на кнопку. И именно на мое дежурство выпал момент, когда два польских истребителя пересекли границу Калининградской области.

— Тринадцатый! — ожила вдруг рация.

— Принял. — Старший лейтенант посмотрел на часы. В такое время можно ожидать только очередной учебной тревоги.

— Готовность номер один!

— Есть.

Заревела сирена. Где-то в расположении вскочили со своих коек бойцы. Полный боевой расчет, матерясь, одевался и проклинал начальство.

Старший лейтенант жал свои кнопки, я свои, все это было уже сто раз. Но потом мы увидели две цели. Не учебные.

— Тринадцатый сорок четвертому! Тринадцатый сорок четвертому! — растерянным голосом взывал старший лейтенант.

Он как будто читал мантру или молился в рацию, быстро повторяя одну и ту же фразу.

— Тринадцатый сорок четвертому, тринадцатый сорок четвертому!

В голосе появилось отчаяние и обида. Полк молчал. На молитву никто не отвечал. Но старший лейтенант наконец-то догадался отпустить тангенту.