Его последние дни

— Ничего. Никто не знает. Действительно надышался азотом. Но нет ни записок, ни чего-то подобного. Опять-таки, это не важно, реальность в данном случае не имеет значения. Я знаю один случай, когда парень разбился на машине, а его отец почему-то решил, что это самоубийство.

— Это вина так работает? — уточнил Костя.

— Видимо, — кивнул Даниил. — Она же мешает лечиться. Виновный должен быть наказан. Думаю, это тоже часть мотива отказа от лечения. Не только нежелание потерять сына окончательно. Он как бы несет его крест и считает, что это заслуженно.

— Ну… Нельзя сказать, что это совсем не так… — заметил Костя.

— Тогда всем нам можно по кресту вручить. Кому и два-три. Что теперь делать? Кто виноват, что в девяностых от ПТСР не лечили? Что вообще не до того было? И, кстати, считай, вся страна страдала от кризиса идентичности. Вот был ты советский человек, а теперь кто?

Даниил понял, что увлекся и ушел от темы. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и прийти в себя.

— Ну, Архан понятно, — сказал Костя, продолжая просматривать страницы книги. — А что за Андрей?

— Ну, тут у меня два варианта. Либо это критикующая часть, либо непосредственно образ сына. Вообще, вся эта рекурсивная история прямо-таки кладезь символов для каких-нибудь юнгианцев.

— Ладно, но насколько правдиво то, что он описывает? — остановившись на каком-то эпизоде книги, спросил Костя. — Вот история с лужей, например.

— Понятия не имею. Но явно в основе реальные события. Посмотри вообще, какой получается странный конфликт. Отец считает себя сыном. Причем сыном, ненавидящим отца. И выдает максимально жуткие интерпретации происходивших когда-то событий.

— То есть это какая-то странная месть? — подхватил Костя.

— И да, и нет. Месть не настоящего сына, а того, каким его видит отец.

— Но выдержать это невозможно, поэтому просыпается отцовский защитник — Архан!

— Вроде того.

— Это какой-то ад, — покачал головой Костя. — Он сам себя переваривает фактически. У него вообще есть шанс выбраться из этого?

— Я бы сказал, что если и есть, то ускользающий. Тут очень тяжело действовать снаружи. Хотя бы потому, что внутри безумнейшая каша. Да и опять-таки, он не хочет лечиться. Хотя в этот раз есть некоторая надежда. Он сказал, что устал бегать.

— Это ладно, тут есть кое-что поинтереснее! — заявил Костя.

— Подожди! — остановил интерна Даниил. — А почему ты сказал, что с Арханом все понятно?

Открылась дверь, и в ординаторскую вошел доктор Гусейнов.

— Доброе утро, коллеги! Даниил Андреевич, там ваш дурак очнулся. Пока не соображает ничего, но я его вроде поправил. Сейчас поспит немножко, и можно работать.

— В каком смысле? Я же просил…

— Я ничего не делал, — отрицательно помотал головой Гусейнов и положил на стол папку. — Он сам. Дописал же.

— Что дописал?

Вместо ответа Эмиль указал пальцем на книгу. Даниил внимательно и требовательно посмотрел на интерна. Костя почувствовал себя неловко.

— Ну я об этом и хотел сказать! — Он спешно протянул несколько листов доктору.

Даниил молча взял их, положил перед собой и стал разбираться в чудовищном почерке.

— Теперь шансы возросли? — поинтересовался Костя.

— До уровня статистической погрешности, — ответил вместо коллеги доктор Гусейнов.

— Эмиль Анварович, — вздохнул Даниил. — Это не значит, что за эти мизерные проценты не нужно бороться.

Костя понял, что этот спор длится не один год.

— Вы считаете, что у него нет шансов? — спросил он у Гусейнова.

— Я считаю, что меня как доктора это не должно волновать. Ко мне поступил пациент. Я его осмотрел. Убедился в отсутствии негативной симптоматики. При необходимости стабилизировал препаратами. Выдал заключение и порекомендовал лечение. Дальше — не моя зона ответственности. Хочет лечиться — отлично, не хочет — его дело.

— Подождите, — удивился Костя. — То есть вы бы его выписали, даже если бы он не понял, что он на самом деле не сын, а отец?

— Да хоть святой дух, — пожал плечами Гусейнов. — Мне-то что? Угрозы жизни и окружающим нет? Ну и все.

— Но он считает себя другим человеком!

Гусейнов посмотрел на Костю как на потенциального пациента и несколько сочувствующим тоном пояснил:

— Константин, вы видели, что в мире происходит? Мужчины считают себя женщинами, женщины — мужчинами. И те и другие периодически считают себя гендерфлюидными единорогами. И что мне, всех в дурку? Или всех вылечить? Или что?

Костя стушевался, не зная, что возразить. Гусейнов развивал свою мысль:

— Ну выведу я его из психоза, и что? Быстрый прогресс — быстрый регресс. Ему надо работать с психологом, причем постоянно. И таблетки жрать горстями. Я бы сказал, что у него шанс скатиться обратно процентов девяносто. Мне надо тратить время на того, кто не хочет лечиться, или помочь тем, кому нужна помощь?

— Если бы он не хотел лечиться, то не оказался бы тут, — возразил Даниил, продолжая вчитываться в последнюю главу. — И десять процентов — это немало. Мы не можем выбирать, кого лечить. Мы должны работать с тем, что есть.

— Я и работаю, Даниил Андреевич, с тем, что есть. С бумагой. У меня на каждого пациента бумаги по его собственному весу.