Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)

Общепрактикующему врачу, который утром и вечером принимает больных, а днем разъезжает по домам пациентов, трудно выкроить время на отдых, когда можно просто подышать свежим воздухом. Для этого нужно встать чуть свет, выйти из дома и прогуляться между закрытыми магазинами, когда в прозрачном воздухе еще стоит прохлада и все вокруг кажется очень ясным, четким, как при морозе. Есть что-то чарующее в этом времени, когда на улицах, кроме почтальонов и разносчиков молока, никого нет, и весь тротуар принадлежит только тебе, когда даже самые обычные вещи приобретают какую-то свежесть, словно мощеная дорога, а фонарь или вывеска просыпаются на твоих глазах, чтобы встретить новый день. В это время даже удаленный от моря город может показаться прекрасным и пропитанный дымом воздух может оказаться благодатным. Но я жил у моря, в городке, который можно было бы назвать неприятным, если бы не его великий сосед. Кто будет задумываться о городе, когда можно, сидя на скамейке на берегу, всматриваться в огромный синий залив и охватывающий его желтый ятаган берега? Мне нравилось море, когда его воды пестрели рыбацкими лодками и когда вдалеке проплывали большие суда – только белые точки, без корпусов, с изогнутыми, словно корсаж, верхними парусами, – такие величавые и волнующие. Но больше всего мне нравилось, когда никакие следы человека не нарушали загадочного очарования природы, когда косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь гонимые ветром дождевые тучи, падали на широкую водную гладь. Я видел, как дальний берег укутывался пеленой проливного дождя, как его накрывала прозрачная серая тень тяжелых туч, хотя мой мыс при этом оставался золотым. Солнце светило на буруны, лучи его пронзали зеленую воду чуть дальше от берега, и становились видны фиолетовые водоросли, растущие глубоко на дне. Утро, подобное такому, тебя освежает, и ты, все еще ощущая ветер в волосах, чувствуя солоноватый привкус на губах и слыша тревожные крики чаек, преисполняешься новыми силами, чтобы опять идти в наполненную спертым воздухом комнату больного, чтобы вновь возвращаться к серой, однообразной, утомительной и бесконечной работе практикующего врача.

В один из таких дней я и увидел старика впервые. Он подошел к моей скамейке, как раз когда я собирался уходить. Даже если бы вокруг меня толпились люди, я бы, наверное, и то обратил на него внимание, потому что он был высок и статен, что-то в очертании его губ и посадке головы приковывало к себе взгляд. Он, прихрамывая, шел по извилистой дорожке, тяжело опираясь на трость, словно огромные плечи его в конце концов сделались слишком тяжелы для ослабевших ног. Когда он приблизился, я заметил на его лице тревожные сигналы (легкий синеватый оттенок на губах и носу), которыми природа указывает на нарушение работы сердца.

– Здесь довольно крутой подъем, сэр, – сказал ему я. – Я, как врач, хочу вам посоветовать немного отдохнуть, прежде чем вы пойдете дальше.

Он по старой моде церемонно поклонился и сел на скамейку. Видя, что к разговору старик не расположен, я тоже молчал, но не мог удержаться, чтобы пару раз не скосить на него глаза, потому что сейчас уже редко когда увидишь такого удивительного представителя первой половины нашего века: шляпа с низкой тульей и закрученными полями, черный атласный галстук, застегивающийся позади шеи, но самое главное – крупное, чисто выбритое лицо, покрытое морщинами. Эти глаза, еще до того как затуманились, смотрели из окошек почтовых карет и видели группы землекопов, сооружающих насыпи для первых железных дорог. Эти губы растягивались в улыбке над первыми номерами «Пиквика» и обсуждали их молодого многообещающего автора. Само лицо его было дневником последних семидесяти лет истории нашей страны, и не только личные горести, но и тяжелые для всего народа минуты запечатлелись в его складках. Вон та глубокая морщина на лбу – это, возможно, восстание сипаев; эта линия могла появиться после крымской зимы; а эта последняя сеточка морщин (по крайней мере, мне хотелось в это верить) проступила с известием о смерти Гордона. Я так увлекся этими праздными рассуждениями, что позабыл о самом удивительном старом джентльмене с лакированной тростью. Семьдесят лет жизни великой нации прошли у меня перед глазами в то утро на берегу мыса.