Эгоист

Глава сорок девятая

Летиция и сэр Уилоби

Нет, мы не можем сочувствовать сонму бесенят, глумящемуся над слабостями нашей бедной человеческой природы! У них свое место, свое назначение, и, покуда мы сами не переменимся, они так и будут цепляться за край одежды, прикрывающей нашу наготу, пока в одну из своих омерзительных Вальпургиевых ночей не сорвут ее совсем. И тот, кому довелось пройти через это испытание, до конца своих дней будет вздрагивать при звуке самого невинного человеческого смеха, ибо всякий смех отзовется в нем сатанинским хохотом. Муза Комедии, однако, отнюдь не расположена воспевать кощунственные и разнузданные оргии, по сравнению с которыми самый Брокен^{74} покажется детской забавой; в ее расчеты не входит подружить нас с темным миром греймалкинов, пэддоков^{75} и прочей нечисти. И если в своем безудержном пировании при тусклом свете Гекаты стая бесенят преступит границы, предначертанные Комедией, она покидает их пиршество.

Достаточно сказать, что часы, протянувшиеся между полночью и туманным рассветом, сэр Уилоби (к которому время от времени присоединялись то тетушки Изабел и Эленор, то, разбуженный его яростными мольбами, сам мистер Дейл) домогался руки Летиции, пытаясь сломить ее непреклонную решимость. Он преследовал ее с такой настойчивостью, что могло показаться, будто он и в самом деле всю жизнь только ее одну и любил и что страсть эта обратилась в настоящую манию. Он приходил, уходил и вновь возвращался. И все это время вкруг него вился лихой хоровод бесенят. Они садились на него верхом, науськивая его, подстегивая и вдохновляя на речи, исполненные неистового пафоса и способные растрогать всякую душу, в которой еще не угасла жизнь. Но та, к кому было обращено все это красноречие, слушала его с тупым вниманием — в ее душе, должно быть, эта жизнь еле теплилась. А он продолжал прислушиваться к своим бесам, разговаривать с ними, ласкать их и нежить. Порой он отшвыривал их прочь, бежал от них, но они снова его настигали, вскакивали на него, окружали своим бешеным хороводом.

Всякий, кто решит добиться своего любой ценой, становится одержимым. Люди начинают подмечать в нем странности — так им угодно именовать непрестанное общение, в какое он вступает с невидимыми существами, отныне управляющими всеми его поступками. Той ночью Уилоби впервые явственно осознал власть бесов над собой и в какой-то промежуток, когда он был один, даже воскликнул: «Да ведь это сущее наваждение!» Может, он этого и не думал всерьез, а только пытался выразить словами происшедшую с ним метаморфозу, в силу которой, отказавшись от своей горделивой осанки, он сделался униженным просителем. Так или иначе, он безусловно ощущал на себе действие бесовских сил.

Силы эти поработили его ум. Даже в те минуты, когда он, казалось, сгорал на медленном огне своей страсти к Летиции, страсти, которая подвигала его на речи и поступки неслыханного сумасбродства, даже в эти минуты ему слышалось, будто кто-то время от времени выкрикивает имена леди Буш и миссис Маунтстюарт-Дженкинсон. Обдавая его холодом, имена эти вместе с тем подстегивали его, вызывая в нем отчаянную решимость еще до рассвета покорить ту, которую он едва ли не страшился увидеть при ярком свете дня. Встретить наступающий день, не заручившись ее обещанием принадлежать ему навсегда, безраздельно, представлялось ему немыслимым. Она была его солнцем, его суженой, выкрикивал он в неистовстве. «Любовь моя!» — взывал он, оставаясь наедине с нею. «Любовь моя!» — оглашал он тишину, оставаясь наедине с собой. Все правила, которых, по его мнению, должен держаться безукоризненный британский джентльмен, были отброшены и забыты джентльменом, потерявшим голову от любви. Даже выражение собственного лица не было ему больше подвластно. Он унизился до того, что неоднократно, и притом без всякого изящества, становился на колени. Да что там — обступившее его незримое воинство занесло в свои анналы, будто во время очередной мольбы, обращенной к жестокой, дважды воззвав: «Летиция!» — он даже захныкал.

Но довольно. Недаром многочисленные жрецы комической музы в нашем отечестве, где высшей доблестью почитается умение себя держать, избегают описывать неистовства страсти, принижающие тех, кто стоит во главе общества, и угрожающие внести смятение в души простых смертных. Благоразумные жрецы этой музы предпочитают показывать нам вместо живых людей условных кукол и вести их проторенной дорожкой типических, общеизвестных перипетий. Для них важно не то, как поведет себя человек, и притом человек влюбленный, а как политичнее представить его поведение.

Ночь была на исходе. Летицию удалось согнуть, но не сломить: снова и снова с болью в душе повторяла она, что не любит, что не способна больше любить. И теперь, когда день готовился сменить эту страшную ночь, она чувствовала себя еле живой.