Эгоист

Мистер Уитфорд всячески избегал Клару. Как-то раз он приехал в Аптон-парк побеседовать с ее отцом, но она с ним виделась только за обедом, о чем, собственно, и не очень жалела. Его глубоко посаженные спокойные глаза, казалось, преследовали ее своим пытливо-проницательным взглядом. Прежде ей нравились эти глаза. Теперь они были ей несносны. Они оставляли в памяти как бы фосфоресцирующий след. Однажды в детстве мальчишки показали ей в кустах птичье гнездо — с каким восхищенным изумлением смотрела она на круглый птичий глаз, мерцавший сквозь густую листву этого таинственного обиталища! Взгляд мистера Уитфорда, впрочем, хоть чем-то и напоминая ей ту птичку, отнюдь не вызывал тогдашнего чувства детского восторга. Она вздохнула с облегчением, когда он уехал, и особенно порадовалась, что его нет, когда прибывший вслед за ним сэр Уилоби подверг ее мучительному объяснению, длившемуся целый час. Он привез дурную весть: его матушке леди Паттерн становилось час от часу хуже. Конец ее был недалек. Уилоби заговорил об ожидавшей его тяжелой утрате и об ужасе смерти вообще.

С философической небрежностью, как бы вскользь, он коснулся и собственной смерти.

— Общий удел, — сказал он. — Жизнь коротка!

— Это верно, — согласилась Клара.

В ее ответе ему почудился холодок.

— А вдруг вам придется потерять меня, Клара?

— Ах, Уилоби, но ведь вы в расцвете сил!

— Как знать? Быть может, мне суждено погибнуть завтра!

— Зачем вы так говорите?

— Затем, что надо быть готовым ко всему.

— Но для чего это нужно?

— А вдруг, мой ангел, вы меня потеряете?

— Уилоби!

— О, как горько будет мне вас покинуть!

— Милый Уилоби! Вы расстроены, но ваша матушка, может, еще и поправится, давайте надеяться на лучшее. Я помогу за нею ухаживать, я ведь и прежде предлагала, помните? Мне бы очень хотелось — я умею ходить за больными, правда!

— А главное — мысль, что, и умирая, не умираешь весь!

— Разве она не утешительна?

— Не для того, кто любит.

— Но ведь в ней залог встречи с любимыми!

— Ах! Но взирать оттуда и — как знать? — увидеть вас… с другим!

— Как? Меня? Здесь?

— Ну да, женой другого. Вас, мою невесту! Ту, что я зову своею. Ведь так оно и есть — вы принадлежите мне! И вы все равно остались бы моею… даже если бы… — о, ужас! Впрочем, все возможно. Женщины верны себе: их стихия — измена. Я их знаю.

— Перестаньте, Уилоби, терзать и себя и меня! Пожалуйста!

Он погрузился в глубокую задумчивость.

— А может быть, вы все же исключение? Может, вы святая? — спросил он вдруг.

— Боюсь, что если я чем и отличаюсь от своих сверстниц, Уилоби, так это большей ребячливостью.

— Но вы меня не забудете?

— Никогда.

— И будете моей?

— Я и так — ваша.

— Вы клянетесь?

— Клятва уже дана.

— И вы будете моею даже после моей смерти?

— Брак есть брак, чего же больше?

— Клара! Клянитесь, что вы посвятите нашей любви всю свою жизнь! Ни взгляда — другому! Ни слова, ни вздоха, ни помысла! Вы могли бы?.. ах, мне даже страшно подумать!.. Могли бы вы… себя сохранить? Быть моею и там, наверху… оставаться моею в глазах света, даже если меня самого уже не будет… быть верной моему праху? Скажите! Обещайте! Быть верной моему имени! Ах, я словно слышу их всех! «Вон идет его вдовушка!», «Леди Паттерн — то, леди Паттерн — се», и так на все лады. Вдова! Вы себе не представляете, как отзываются о вдовах! Но нет, закройте ваши ушки, мой ангел! Впрочем, если овдовевшая женщина следует своим путем и никого к себе не подпускает, ее невольно начинают уважать, и тогда ее покойный супруг не становится жалким посмешищем в глазах света, услужливым глупцом, который уступает дорогу другому. Нет, он продолжает жить в сердце своей супруги! Так же как — о моя Клара! — я живу в вашем сердце, независимо от того, где я — здесь или там! Жена или вдова — для любви нет такого различия! Я ваш супруг — навеки! О, скажите это слово! Успокойте меня, я больше не в силах переносить такую муку! Да, я сейчас удручен, вы правы, и у меня есть на то причина. Но мысль эта преследует меня с той самой минуты, как мы соединили наши руки: добиться вас — лишь затем, чтобы потерять!..

— А разве не может случиться, что первой умру я? — сказала мисс Мидлтон.

— Знать, что я оставляю вас, такую прекрасную, на этих светских шавок, которые поднимут вокруг вас лай! Как же вы можете после этого удивляться моему отношению к свету? Эта рука… о, нестерпимая мысль! Вас обступят со всех сторон. Мужчины — животные. Они издалека чуют запах измены, он их волнует, приводит в восторг, в неистовство. А я — беспомощен! Эта мысль меня бесит. Я вижу, как вокруг вас сжимается кольцо осклабившихся обезьян. С одной стороны — ваша красота, с другой — присущее мужчине стремление осквернить, опоганить прекрасное. Вас не оставят в покое — ни днем, ни ночью, — пока вы не согласитесь переменить — мое имя, и… Мне так больно, точно это уже свершилось! Вам не удастся от них избавиться, вам будет не на что опереться, если вы не скрепите свое слово клятвой.

— Клятвой? — повторила мисс Мидлтон.