Эйфория

– Ладно, – Бенедикт сделал большой глоток и внимательно посмотрел на висящий над столом календарь. – Придется дать ей то, что ей нужно. В конце концов, что такое полтора часа сентиментальной чепухи в сравнении с тем, что меня ожидало бы, не будь она столь терпелива?

Тони допил свой чай и глубокомысленно кивнул.

***

Он оказался в театре незадолго до второго звонка.

Поднявшись по лестнице на второй ярус, он быстрым шагом прошел по галерее и остановился у дверей ложи номер 226. Сделав короткую паузу, Бенедикт взялся за изящную бронзовую ручку и вошел внутрь.

Конечно, она давно уже была там. На своем любимом месте слева в первом ряду, с программкой в одной руке и крохотным театральным биноклем в другой. Бенедикт усмехнулся. Содержание спектакля она знала наизусть, а зрение у нее всегда было безупречным, так что ни в том ни в другом она не нуждалась, но неизменно приобретала перед началом шоу первую и клала перед выходом из дому в сумочку второй. Видит Бог, он обожал ее. Несмотря ни на что. Как всегда, эффектная и неподражаемая, абсолютно спокойная и знающая со стопроцентной уверенностью, что он придет.

– Меня задержали дела, но, надеюсь, к началу я все же успел.

Бенедикт сделал шаг вперед и чуть наклонил голову в любезном приветствии.

– Ты почти исчерпал мое терпение.

Высокая стройная женщина с золотистыми волосами и яркими голубыми глазами оглянулась и, поднявшись, протянула ему руку, которой он, вновь поклонившись, коснулся поцелуем.

– Ты знаешь, что я всегда стараюсь быть точным, мама.

– Но тебе это не всегда удается, – миссис Тэррингтон улыбнулась и, указав ему на свободное кресло рядом с собой, грациозно уселась обратно.

– Я честно стараюсь, – Бенедикт опустился на сиденье, рассеянно скользя взглядом по залу, за время их короткого разговора успевшему почти полностью погрузиться в мягкий полумрак.

– Хвала небесам, у меня хватает ума не полагаться на твои усилия, – чуть слышно фыркнула миссис Тэррингтон. – Как Тони?

– Шлет заверения в своем почтении, – Бенедикт сделал вид, что пропустил ее колкость мимо ушей, и добавил шепотом, глядя на поднимающийся занавес: – А за попытку стравить меня с Честерами я с тобой еще расквитаюсь.

Красивое лицо миссис Тэррингтон на миг озарила довольная улыбка, но она тут же сменилась выражением неподдельного огорчения.

– Ты меня расстраиваешь, Бенедикт. Верх невоспитанности и неуважения – полагать, что я способна…

– О, я полагаю, что ты способна на все, – с нежностью сказал Бенедикт, вновь находя и легко сжимая ее руку, лежащую на обтянутом бархатом парапете ложи. – Я лишь оставляю право выбора оружия за собой.

Миссис Тэррингтон снова тихо фыркнула и, на сей раз не удостоив его ответом, переключила все свое внимание на сцену, где в это время звучало вступительное ариозо Иоланты, которую ее отпрыск терпеть не мог.

Бенедикт вздохнул. Ужас сложившейся ситуации, равно как и ее ирония, состоял в том, что его мать действительно любила Чайковского. Сам он к этому композитору был равнодушен, за исключением нескольких произведений, которые ему повезло услышать и – хоть и не слишком удачно – играть в далеком детстве. На этом его отношения с русским классиком заканчивались, что нисколько не печалило миссис Тэррингтон, но неизменно вызывало у нее смесь добродушного веселья с изумлением. Она никогда не пыталась переубедить его или каким-то иным образом воздействовать на сына, справедливо полагая, что ее увлечения его не касаются. Но с тех пор, как Бенедикт вырос и покинул отчий дом, став в нем желанным, но редким гостем, совместные походы в театр начали приносить обоим совершенно особенное удовольствие.

Иоланта закончила ариозо и застыла в картинной позе на авансцене, а ее прислужницы, окружив слепую принцессу со всех сторон, запели восторженными голосами «Вот тебе лютики, вот васильки». Бенедикт улыбнулся. Это было похоже на игру, которой миссис Тэррингтон научила его в шесть лет. Суть ее заключалась в том, чтобы, выбрав откровенно скучный или нелепый фильм, книгу, телевизионное шоу, читать или смотреть их, молча и никак не комментируя, пока это возможно. Тот, кто первым подаст голос, считался проигравшим. Как правило, им оказывался, разумеется, Бенедикт, чье умение удерживаться от желания немедленно поделиться со всеми и каждым своей точкой зрения более-менее сформировалось только к шестнадцати годам, а окончательно созрело не раньше девятнадцати. Прошло немало времени, прежде чем он, уже будучи взрослым мужчиной, получил возможность сравнять счет и бережно положил ее на полку, пообещав себе никогда ею не пользоваться.

Сладкозвучные раскаты музыки вернули его к реальности. Бенедикт вздрогнул. Действие на сцене стало живее, но до финала было, без сомнения, далеко. Бегло посмотрев на часы и убедившись, что ему предстоит терпеть изображение превратностей жизни королевских дочерей еще не менее сорока минут, он погрузился в размышления о том, что произошло незадолго до его появления в ложе. История с Честерами, если быть откровенным, яйца выеденного не стоила, если бы только…