Эйнштейн и Ландау шутят. Еврейские остроты и анекдоты

– Набил бы я тебе рыло, только Заратустра не позволяет.

Надо мыслить. Меня, например, кормят идеи.

Нас никто не любит, если не считать уголовного розыска, который тоже нас не любит.

Не сомневайтесь, как только советской власти не станет, вам сразу станет как-то легче. Вот увидите!

– Никогда, никогда Воробьянинов не протягивал руку!

– Так протянете ноги, старый дуралей!

Ну вас к черту! Пропадайте здесь с вашим стулом! А мне моя жизнь дорога как память!

Одни лишь маленькие дети, беспризорные, находятся без призора.

– Остап Ибрагимович, когда мы будем делить наши деньги?

Под все мелкие изобретения муравьиного мира подводится гранитная база «коммунистической» идеологии.

Представители милиции могут быть приравнены к студентам и детям…

Снимите шляпы, обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела.

Статистика знает все.

Считаю вечер воспоминаний закрытым.

Такую капусту грешно есть помимо водки.

Тот не шахматист, кто, проиграв партию, не заявляет, что у него было выигрышное положение.

У вас вся спина белая.

Холодные яйца всмятку – еда очень невкусная, и хороший, веселый человек никогда их не станет есть.

Чего вы орете, как белый медведь в теплую погоду?

Чем меньше город, тем длиннее приветственные речи.

Писатель Илья Ильф (1897–1937) был известен своими юмористическими высказываниями.

Аппетит приходит во время стояния в очереди.

В фантастических романах главным было радио. При нем ожидалось счастье человечества. И вот сейчас радио есть, а счастья нет.

Тот не шахматист, кто, проиграв партию, не заявляет, что у него было выигрышное положение.

Актеры не любят, когда их убивают во втором акте четырехактной пьесы.

До революции он был генеральской задницей. Революция его раскрепостила, и он начал самостоятельное существование.

Собака так предана, что даже не веришь в то, что человек заслуживает такой любви.

Еще ни один пешеход не задавил автомобиля, тем не менее, недовольными почему-то остаются всегда автомобилисты.

Почему, когда редактор хвалит, то никого кругом нет, а когда мямлит, что плоховато, что надо доработать, то кругом толпа, и даже любимая стоит тут же?

Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково.

Нет такого обидного слова, которое не давалось бы в фамилию человеком.

Он за советскую власть, а жалуется он просто потому, что ему вообще не нравится наша солнечная система.

Корнея Чуковского (1882–1969) некоторые литературные критики называют «феноменом на русско-еврейском пограничье». Он – внебрачный сын Эммануила Соломоновича Левенсона и полтавской крестьянки, работавшей прислугой в доме этого самого Левенсона, жившего в Санкт-Петербурге. Когда отец выгнал их, то мать вместе с сыном и его сестрой Марией была вынуждена переехать в Одессу.

Он долгое время тяготился своей незаконнорожденностью, использовал псевдоним «Корней Чуковский», к которому позже присоединилось фиктивное отчество – «Иванович». После большевистской революции сочетание «Корней Иванович Чуковский» стало его настоящим именем, отчеством и фамилией. А сам К.И. Чуковский стал известным советским поэтом, публицистом, литературным критиком, переводчиком и детским писателем.

В дневнике Чуковского есть запись от 21 апреля 1936 г. по поводу впечатления от Сталина на съезде комсомола. Чуковский получил на этот съезд приглашение. Чуковский восторженно писал о «вожде всех времен и народов» (цитата из книги В. Бушина «Живые и мертвые классики»):

«Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали. “Часы, часы, он показал часы”, – и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я – ему… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»

Когда Репин писал мой портрет, я в шутку сказал ему, что, будь я чуть суевернее, я ни за что не решился бы позировать ему для портрета, потому что в его портретах таится зловещая сила: почти всякий, кого он напишет, в ближайшие дни умирает. Написал Мусоргского – Мусоргский тотчас же умер. Написал Писемского – Писемский умер. А Пирогов? А Мерси д’Аржанто? И чуть только он захотел написать для Третьякова портрет Тютчева, случилось так, что Тютчев в том же месяце заболел и вскоре скончался.

Присутствовавший при этом разговоре писатель-юморист Оршер сказал умоляющим голосом:

– В таком случае, Илья Ефимович, сделайте милость, напишите, пожалуйста, Столыпина!