Эйнштейн и Ландау шутят. Еврейские остроты и анекдоты

Дети живут в четвертом измерении, они в своем роде сумасшедшие, ибо твердые и устойчивые явления для них шатки, и зыбки, и текучи.

Мерзавцы прежде всего дураки. Быть добрым куда веселее, занятнее и в конце концов практичнее.

Единственное, что прочно в моем организме, – это вставные зубы.

Если вам захочется пристрелить музыканта, вставьте заряженное ружье в пианино, на котором он будет играть.

Плохие переводчики страдают своеобразным малокровием мозга, которое делает их текст худосочным.

Получилось новое лицо, полу-Шелли, полу-Бальмонт – некий, я сказал бы, Шельмонт.

Задержаться в литературе удается немногим, но остаться – почти никому.

Кому велено чирикать, не мурлыкайте!

Наша бабуля зарезала зимою гусей, чтоб они не простудились.

Не туши огонь, а то спать не видать!

Ребенок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ; а если этого нет, ребенок сам придаст непонятному слову желательные образ и смысл.

Вентилятор у него – вертилятор.

Паутина – паукина.

Пружинка – кружинка.

Милиционер – улиционер.

Буравчик – дырявчик.

Экскаватор – песковатор (потому что выгребает песок).

Рецепт – прицепт (потому что прицепляется к аптечной бутылке).

Коклюш – кашлюш.

Огулом осуждая современную речь, многие поборники ее чистоты любят призывать молодежь:

– Назад к Пушкину!

Как некогда их отцы призывали:

– Назад к Карамзину!

А их деды:

– Назад к Ломоносову!

Если биографу какого-нибудь большого писателя почему-либо нравятся его позднейшие вещи и не нравятся ранние, биограф непременно напишет, что этот писатель «проделал сложный и противоречивый путь».

Я знаю перевод, где «оспа» («small-pox») оказалась «маленьким сифилисом».

В литературе сохранился смешной анекдот, жестоко посрамляющий те переводы, которые, соблюдая буквальную точность, не передают поэтического обаяния подлинников. Анекдот этот, рассказанный в свое время Владимиром Далем, кажется мне поучительным. «Заезжий грек сидел у моря, что-то напевал про себя и потом слезно заплакал. Случившийся при этом русский попросил перевести песню; грек перевел: сидела птица, не знаю, как ее звать по-русски, сидела она на горе, долго сидела, махнула крылом, полетела далеко, далеко, через лес, далеко полетела… И все тут. По-русски не выходит ничего, а по-гречески очень жалко». Сколько существует таких произведений поэзии, которые в подлиннике заставляют читателей «слезно плакать», а в самом «точном» буквалистском переводе кажутся пустым набором слов.

Переводчик Валентин Сметанич (Стенич), переводя с немецкого французский роман Шарля-Луи Филиппа, изобразил в переводе, как юная внучка, посылая из Парижа деньги своему старому дедушке, живущему в деревенской глуши, дает ему такой невероятный совет:

– Сходи на эти деньги к девочкам, чтобы не утруждать бабушку.

Эта фраза предопределила дальнейшее отношение переводчика к героине. Он решил, что жизнь в Париже развратила ее, и всем ее дальнейшим поступкам придал оттенок цинизма. Каково же было удивление переводчика, когда через несколько лет он познакомился с подлинником и увидел, что внучка, посылая деньги дедушке, отнюдь не предлагала ему истратить эти деньги на распутство, а просто советовала взять служанку, чтобы бабушке было легче справляться с домашней работой.

Читаю, например, в «Саге о Форсайтах» про молодого Майкла Монта, который везет в челноке через реку юную красавицу Флер. Юноша увлечен разговором. И вдруг: «Монт, – говорится в романе, – поймал небольшого краба и сказал вместо ответа: – Вот был (!) гадина». Все это, не правда ли, странно. Какой же влюбленный молодой человек станет во время пылкого разговора с любимой заниматься охотой на крабов, которые, кстати сказать, не водятся в тех местах. А если уж ему каким-то чудом удалось овладеть этой редкой добычей, зачем он зовет ее гадиной, и притом не настоящей, а бывшей: – Вот был гадина! Разгадка этой странности – в подлиннике. «Поймать краба» у англичан означает сделать неловкое движение веслом, глубоко завязить его в воде. Значит, разговаривая с девушкой, Монт и не думал ловить в это время каких бы то ни было раков, а просто от душевного волнения не справился как следует с греблей. Я не упоминал бы об этой ошибке, если бы она не повторялась так часто, переходя из поколения в поколение. Когда-то на нее наткнулся Фридрих Энгельс. Произошло это при таких обстоятельствах: один из английских спортсменов, пересекая вместе с другими гребцами Ла-Манш, сделал то самое движение веслом, которое у англичан называется «поймать краба». О его спортивной неудаче поведала читателям английская пресса, а лондонский корреспондент очень крупной немецкой газеты перевел это сообщение так: «Краб зацепился за весло одного из гребцов». Забавная эта ошибка попалась на глаза Фридриху Энгельсу в 1885 году, и он высмеял невежду переводчика. Но даже это, как мы только что видели, не образумило переводчицу «Саги». Через пятьдесят лет, как ни в чем не бывало, она возобновила все ту же охоту за крабами. «Крабы» бывают всякие: одни мелкие, другие покрупнее.