Её легионер

— Никого не пускайте в дом, если захотите отвечать на вопросы, то отвечайте предельно честно — они все равно дознаются до правды. Жильцы очень недовольны?

— Они не в восторге, — скупо сообщил швейцар.

— Понятно. Мы скоро уедем. Во двор репортеры не пробрались?

— Они дежурят у главного входа, но парочка пасется возле вашего «корвета».

— Мы выйдем через лестницу для прислуги. Выезд со двора свободный?

— Да, я никому не разрешаю там стоять.

— Интересно, — задумчиво произнес Боксон, возвращаясь к столу, почему репортеры не замечали нас целую неделю и почему они ни разу не позвонили мне по телефону?

— На первый вопрос, Чарли, ответить очень легко, — в голосе Катрин послышалась грусть. — Я стала настолько привычной частью парижской жизни, что на меня уже не обращают внимания. Понадобилась целая неделя, чтобы заметить, что я не одна. Скорее всего, репортерам об этом сообщил кто-то из студии. Такие тайные осведомители есть в команде любого артиста.

— С явлением шпионажа я знаком, — бодро подхватил тему Боксон. — Когда я разрабатываю очередную операцию, то кроме меня, никто не знает даже общего плана. Думаю, что именно поэтому я до сих пор жив. И не сосчитать, сколько парней пропало только из-за того, что позволили себе намекнуть самым надежным людям самые ничтожные детали своих проектов! Но все же: почему репортеры ни разу ещё сюда не позвонили?

— Опять же очень просто, Чарли. Когда мы вчера приехали, я отключила телефон.

— Зачем?!

— Я не хотела, что бы хоть кто-нибудь мешал нам. Я хотела, чтобы нам было спокойно и хорошо.

— Спасибо тебе, моя темноглазая женщина… Мне действительно с тобой очень хорошо…

Затрещал телефон. Боксон взял трубку.

— Полковник Боксон? Вас беспокоят из редакции «Фигаро». Можно ли договориться с вами об интервью?

— Пока нет, — Боксон прервал разговор, подключил автоответчик и убавил звук динамика до минимума.

— Вот так нам тоже особо не помешают, — сказал он Катрин и спросил: Тебе во сколько надо быть в студии?

— Через час, Чарли. Скоро поедем, я только переоденусь…

Телефон время от времени трещал, автоответчик записывал слова дозвонившихся. Голубой «шевроле-корвет», возглавив небольшой караван из репортерских мотоциклов и автомобилей, направился в сторону студии Катрин Кольери.

10

Среди телефонных сообщений, записанных автоответчиком, было и приглашение живописца Алиньяка посмотреть на готовый портрет певицы.

В великолепной монмартрской мансарде с видом на Эйфелеву башню Боксон встретил Алиньяка и Николь Таберне.

— Чарли, ты опять оскандалился! — смеялась актриса.

— Николь, — отвечал Боксон, — меня теперь будут любить все женщины мира, но, если серьёзно, то мне страшно.

— Почему?!

— О, рядом с Катрин Кольери я — никто! Рано или поздно это поймут все — и она в том числе. И тогда я буду ей в тягость.

— Чарли, — вмешался Алиньяк, — прекрати говорить глупости. Наконец-то рядом с Катрин Кольери появился настоящий мужчина — на это намекают все воскресные газеты мира! И вообще — лишней рекламы не бывает.

— Николь, как у тебя дела? — сменил тему Боксон. — Автоответчик твоего телефона не располагает к откровенности.

— Американец протрезвел и пообещал вывести мой образ в своем очередном романе. В театре время отпусков, наверное, поеду с этим янки в Грецию — он мечтает побывать на родине Онассиса.

— В Греции отличный бренди «Метакса», рекомендую.

— Ты собираешься смотреть портрет, или пришел рассказывать свои дорожные впечатления? — спросил Алиньяк.

— Показывай портрет, Жан-Луи, и никогда не вмешивайся в разговор мужчины и женщины.

— Никогда не говори «никогда»! — Алиньяк стремительным движением снял с картины чехол.

— Вот дьявол! — почему-то на испанском языке воскликнул Боксон; потом подошел к портрету почти вплотную, потом на несколько шагов назад, потом чуть в сторону, чтобы взглянуть на картину сбоку.

— Слушай, Жан-Лу, — заговорил Боксон, — то, что ты — гений, тебе уже говорили. Когда будут описывать историю твоей жизни, я надеюсь, что упомянут и меня. Жан-Лу, я не знаю, чем отблагодарить тебя за твой талант. Ты опять создал шедевр — и я заявлю об этом под любой присягой. Парень, я горжусь дружбой с тобой!

Портрет был прост: Катрин Кольери в белом на солнечно-розовом фоне, с предельно-фотографической точностью изображения — в скрупулезной манере Жан-Луи Алиньяка. Ощущение радости и нежности коснулось Боксона, картина сияла величием шедевра, подчеркнутого своей простотой.

— Николь, — сказал стряхнувший наваждение Боксон, — зачем ты пришла именно сейчас? Я не могу в твоем присутствии восторгаться другой женщиной!

— Похоже, Чарли, ты действительно влюблен, — в голосе Николь скользнула печаль. — Мне осталось только позавидовать ей.

— Николь, это, конечно, слабое утешение, но гораздо раньше её у меня была ты… — дерзнул смягчить огорчение Боксон.

— Дурак ты, Чарли! — усмехнулась актриса. — Впрочем, как и все мужчины. Наоборот, я рада за тебя. Если, конечно, можно за кого-то радоваться. Люби свою певицу, вы с ней потрясающая пара.

Боксон молча подошел к Николь, поцеловал ей руку, потом повернулся к наблюдавшему эту сцену Алиньяку: