Её легионер

— Чтоб мне провалиться! Но это было так давно, что я уже не помню подробностей.

— Придется мне освежить твою память.

— Тогда миллионы мужчин с острой памятью сдохнут от зависти!

— Мне наплевать на миллионы других мужчин! Хотя без них было бы невыносимо скучно.

— Ты умеешь быть женщиной, — сказал Боксон, когда Катрин обняла его. Я говорю не о сексе, его техника — ещё не самое главное. Нет, ты просто знаешь, как и что нужно мужчине. Вот ты сейчас всего лишь обняла меня — а ведь именно это мне и было нужно…

— Ты очень хороший, Чарли…

— Просто я люблю тебя, темноглазая женщина…

…В полдень Боксон вышел на улицу к газетному киоску. На первой странице скандального таблоида «Молва» выделялся огромный заголовок: «Наша Катрин и палач Анголы». На развороте — несколько фотографий: Катрин Кольери на сцене Карнеги-холла, Боксон с бутылкой виски на фоне горящего грузовика, перебинтованный чернокожий мальчик, которому взрывом мины оторвало обе руки, Боксон и Кольери в парке Версаля, и они же — на крыльце китайского ресторана. Прилагаемая статья была выдержана в надрывно-истерических тонах.

Менее скандальные газеты тоже вынесли событие на первую полосу, но заголовки были более сдержанны. Боксону больше всего понравился заголовок из «Либерасьон»: «Её легионер», с намеком на известную песню Эдит Пиаф. Он купил и другие газеты.

— У тебя убийственный вид из окна и почему-то нет африканских сувениров, — такими словами встретила его Катрин, глядя на глухую кирпичную стену дома напротив. — Здесь раньше была комната горничной, да?

— В моей пещере нет окон, — ответил Боксон. — У меня только запасные выходы. А африканские сувениры крайне опасны для белых — сенегальцы однажды мне рассказали, что в маски и статуэтки местные колдуны вселяют злых духов, и купивший сувениры турист, вернувшись домой, болеет и умирает от малопонятной и неизлечимой болезни. Я поверил сенегальцам. Кстати, представь себе, Кемпбелл не ошибся — мы с тобой в газетах!

Она полистала страницы, задержав внимание на военных фотографиях Боксона.

— А ты не лишен позёрства!

— Это не позерство, это жизнь на сто десять процентов. Я не виноват, что обыватели не могут мне простить серость своего существования.

Катрин остановилась на статье про палача Анголы.

— Это тоже жизнь на сто десять процентов?

— Это больше, чем просто жизнь. Это — её изнанка.

— Ты ставил мины в Анголе?

— Я не только ставил мины в Анголе, я там воевал.

— На твоих минах могла взорваться дети?

— Ещё как могли. На войне как на войне.

— Я понимаю, что на войне, как на войне, но… Этот ребенок мог взорваться на твоей мине?

— Мог.

— Ты понимаешь, насколько это страшно?

— Страдания детей — это самое страшное, что может быть в жизни, Катрин. Я могу привести сотню аргументов в свое оправдание, доказывать тебе, что я ничуть не виноват, но я никогда не вру сам себе — и за свои грехи я отвечу сам. Я, конечно, могу попросить тебя никогда не касаться этой темы — и ты, возможно, выполнишь мою просьбу, но мой грех от этого не будет легче, да и не хочу я, чтобы между нами была хоть какая-то зона молчания. Когда я выбрал свою дорогу, я знал, на что шел. «Палач Анголы» это, пожалуй, слишком громко, но на войне как на войне, прости за повторение. Я ставил мины, я стрелял в людей, я резал их ножом, я воевал. И я знаю, насколько это страшно. И осознание этого греха — плата за ту свободу, которую я имею, это цена тех денег, которые мне платят. Кто-то назовет эти деньги грязными, но мне нравится моя жизнь — даже если я ей иногда безумно рискую. Что, разумеется, не является для меня оправданием. Кстати, моя рубашка тебе очень к лицу.

— Намек сменить тему?

— Тему солдатского греха и покаяния можно продолжать бесконечно. Если это тебе доставит удовольствие, я готов говорить о псах войны часами — все это было продумано и передумано за долгие годы тысячу раз. И вывод я сделал такой: нам нет никаких оправданий, кроме одного — за свои грехи мы платим своими жизнями, что весьма немало. Будем рассуждать дальше?

— Не нужно, я все понимаю, Чарли. Франция содержит Иностранный легион — и потому во Франции к наемникам относятся с пониманием. А понять — значит простить.

— Стоп! — воскликнул Боксон. — Самобичевание нам ни к чему. Приступим к завтраку. Тебя устроит холодная ветчина и кофе по-колумбийски?

— Что такое кофе по-колумбийски?

— В кофе добавляют несколько сухих листочков коки. Получается интересная смесь.

— Так ты ещё и наркоман?

— Ни в коем случае! Просто я вспомнил один рецепт. Меня научили ему в Никарагуа. Как давно это было!

Но сухих листочков коки у Боксона не обнаружилось, и Катрин ехидно обвинила его в хвастовстве. Боксон обвинение отрицал:

— Если бы я просто хвастал, то предложил бы кофе по-кайеннски — с перцем. Вероятно, это было бы весело!

Их смех был прерван зуммером телефона.

— Господин Боксон! — звонивший с первого этажа швейцар был смущен, хотя и старался это скрывать. — Тут у входа стоит десяток репортеров, что рекомендуете делать?