Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Рамки данной статьи позволяют лишь кратко обрисовать попытки Екатерины отыскать аналогии и соответствующую терминологию для описания начального периода Французской революции и ключевых деятелей революции, а затем интегрировать их в свою систему политических взглядов. Сделать это я собираюсь не с помощью официальных документов, многие из которых создавались в связи с определенными задачами внешней или внутренней политики. Моими источниками послужат спонтанные замечания императрицы — такие высказывания, которые предположительно лучше всего отражают ее истинные, непоказные чувства^{210}. Исследуя термины, которыми пользовалась государыня в разговорах о событиях во Франции, автор этой статьи попытается хотя бы в некоторой мере восстановить ее образ мышления. Выводы (по необходимости всего лишь предварительные), которые удастся сделать на основании этого анализа, должны позволить нам лучше понять не только реакцию Екатерины II на первые годы Французской революции, но и способ, помогавший государыне интегрировать новые, особенно несущие в себе отрицательный потенциал, понятия в уже существующую систему представлений.

* * *

Парадоксальность политических воззрений Екатерины II, которую она и сама очень любила подчеркивать, заключалась в том, что она преклонялась перед английским народом и в то же время терпеть не могла Георга III и его политику. С другой стороны, она ненавидела французскую нацию, но восхищалась Людовиком XVI, в котором видела способного преемника Людовика XIV^{211}. Верная своим взглядам, она радостно приветствовала действия французского короля, когда в поисках решения проблемы острого бюджетного дефицита тот созвал сначала собрание нотаблей, а затем Генеральные штаты (при этом вдвое увеличив в них число представителей третьего сословия). В начале своего царствования она и сама примерно так же обходилась с аристократами, сказала Екатерина своему секретарю Александру Васильевичу Храповицкому, вероятно, имея в виду созыв Уложенной комиссии в 1767 году^{212}. Преодолев насущные финансовые проблемы — задача, решить которую, по мнению императрицы, было вполне по силам министру финансов Жаку Неккеру, — Франция могла бы вновь занять утраченное было ею положение одной из ведущих европейских держав. По крайней мере, именно это государыня пророчила графу Луи Филиппу де Сегюру, французскому посланнику в Санкт-Петербурге^{213}. Если у Екатерины и были какие-то сомнения в исходе этого предприятия, она связывала их с возможным упорством «парламентов против власти королевской», а также потенциальным вмешательством британцев, которым на руку было сеять разброд и шатание в рядах своего извечного противника^{214}. В целом, однако же, слишком занятая накануне революции собственными военными и дипломатическими проблемами, императрица, кажется, не слишком переживала по поводу внутренних французских дел или не считала их достойными внимания^{215}.

Затем пришли известия об отставке Неккера и о взятии Бастилии, заставившие императрицу пересмотреть свое мнение о Людовике XVI^{216}. Иван Матвеевич Симолин, ее посланник при версальском дворе, сравнил тревожные события с Варфоломеевской ночью, с той разницей, что теперь на поверхность вышел не религиозный фанатизм, а «политический энтузиазм», который лучше было бы и дальше ограничивать традиционными запретами^{217}. Почему страстям было позволено затмить рассудок? Ответ на это был прост: с поддержанием порядка и дисциплины не справилось правительство. Кто же нес за это ответственность? Король. Еще недавно столь теплое отношение к нему исчезло без следа: императрица теперь не задумываясь винила короля во всем. В конце концов, он «всякой вечер пьян и им управляет кто хочет, сперва Breteuil [Бретей], партии королевиной, потом prince Cond'e et comte d’Artois [принц Конде и граф д’Артуа]…»^{218} Чем метаться из стороны в сторону, ему следовало бы взять в союзники мудрейшую из партий, а именно маркиза де Лафайета (племянника графа де Сегюра), и сделать того своим защитником^{219}.[81]