Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Генрих IV, который был для императрицы идеалом политической добродетели, несомненно, пошел бы по предлагаемому ею пути. Кто лучше него умел рассеять фанатизм и примирить противников? И все же, если бы кто-то отказывался помириться, «добрый Анри» (le bon Henri) встал бы во главе своей знати и подавил бы всякое оставшееся сопротивление^{220}. Какой бы путь он ни избрал, он бы сделал все, чтобы подчинить анархию порядку: в этом Екатерина была твердо уверена. К сожалению, как выяснилось, Людовику XVI было далеко до Генриха IV: как теперь отмечала императрица, «он не осознает ни места своего, ни положения»^{221}. Что начиналось всего-навсего как финансовый кризис, вылилось в полномасштабный политический переворот, и все по попустительству Людовика XVI, объявляла Екатерина. Всегда внимательная по отношению к историческим прецедентам, императрица предсказывала (и не уставала повторять свое пророчество), что после того, как бесталанного короля перевезут из Версаля обратно в Тюильри, его постигнет участь английского короля Карла I^{222}. Реализация этого пророчества, конечно, не сулй^а ничего хорошего ни для Людовика, ни даже для Франции; однако казалось, что для России она представляет не большую непосредственную опасность, чем некогда казнь Карла I.

С самого начала реакция Екатерины на события во Франции была обусловлена не страхом за свою собственную безопасность, но оценкой потенциального влияния этих событий на дипломатическое положение России. Перед лицом непрестанной вражды со стороны Великобритании и Пруссии — двух держав, которые, по убеждению Екатерины, подстрекали против России соответственно турок в 1787 году и шведов в 1788 году, — она теперь считала Францию неотъемлемой частью своих дипломатических планов. Если, объединившись, эти державы и в самом деле объявили бы России войну, что Екатерина временами считала вполне возможным, ей пришлось бы положиться на военную помощь не столько Габсбургов, сколько Бурбонов, потому что ее союзник Иосиф II увяз в восстании в австрийских Нидерландах^{223}. Однако, оказавшись втянутым в кризис, французское правительство не выказывало достаточной жизнеспособности^{224}. Неумение противостоять англо-прусской революции в Соединенных провинциях в 1786 году[82] было первым симптомом французского бессилия. Посол императрицы в Версале заверил ее, что с созывом Генеральных штатов и проведением давно назревших реформ Франция может еще оказаться потенциально ценным союзником. Однако не прошло и недели с падения Бастилии, как ему пришлось признать, что России больше не приходится рассчитывать на помощь Франции^{225}.[83] Королевская власть стояла на грани исчезновения, а вместе с ней — и дипломатические планы суверена посла Симолина.

Императрица опасалась, что падение монархической власти, сопровождаемое усилением республиканских институтов, предвещает полное исчезновение Франции как великой державы — единственной, способной противостоять британской военно-морской мощи^{226}. Поскольку британский премьер-министр Уильям Питг не скрывал своего удовольствия в связи с беспорядками во Франции и желал бы их дальнейшего продолжения, Екатерина пришла к логичному выводу, что эти волнения и начались-то благодаря английским деньгам и прусским интригам и ими же и подпитывались, ровно так же, как в Соединенных провинциях. (Сама Франция незадолго до того точно так же провоцировала беспорядки в британских североамериканских колониях.) Непосредственной целью двух союзников, решила императрица, было распространение республиканских институтов в надежде таким образом парализовать французскую нацию^{227}. Конечной же их целью, как подозревала Екатерина, было расчленение несчастного французского государства — достижению этой цели она всеми силами препятствовала. Государыня мрачно заключила, что Россия была единственной крупной державой, желавшей сохранения территориальной целостности Франции^{228}. Из этого следовало, что в интересах России было сделать все возможное для восстановления авторитета Франции на международной арене, после чего закрепить союз с благодарным королем[84]. Чтобы это стало возможным, нужно было восстановить политический порядок.