Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Ясно было, однако, что зачинщики французского «бунта» были горожанами, более того, парижанами, а не наивными крестьянами. И что бы они ни творили, они уж точно ни себя не объявляли «истинными» правителями, ни пытались посадить на трон «истинного» (самозваного) правителя. Поэтому императрице необходимо было найти другой аналог, который позволил бы как-то классифицировать их и их поведение. В течение недолгого времени она экспериментировала с понятием фанатизма — понятием, тоже имевшим свою собственную специфическую историю. Ранее Екатерина применяла его для описания деятельности энтузиастов, религиозный пыл которых был столь велик, что они уже не вписывались в определенные государством догматические рамки православной церкви. Тех, кто противился секуляризации церковных земель, староверов, последователей итальянского шарлатана Алессандро Калиостро и масонов-мартинистов Екатерина почти механически причисляла к фанатикам. Теперь она навесила тот же религиозный ярлык на зачинщиков французских беспорядков: все они были «фанатиками» (fanatiques)^{248}. Это обозначение довольно верно объясняло присущие им особенности поведения: сознательное отсутствие всякого уважения к установленному порядку, ревностное стремление к нереалистичным и недосягаемым целям, приверженность этим целям, доходящую до готовности принести ради них в жертву самого себя (или других), и непреклонную враждебность по отношению к тем, кто имеет свое — отличное — мнение.

Однако учитывая ставшие вскоре явными нападки французов на католическую церковь, понятие «фанатики» оказалось не вполне удовлетворительным. В числе перепробованных ею категорий были традиционные возмутители спокойствия: ремесленники в целом и «башмачники и сапожники» (savetiers et cordonniers) в частности^{249}.[92] Но кто были эти сапожники? Как их звали? Среди радикально настроенных революционных главарей Екатерина не смогла найти ни одного башмачника и поэтому вскоре отказалась и от этого обозначения. Только после дополнительных мучительных раздумий она наконец пришла к хорошо известному уничижительному термину «адвокаты» (avocats) — его подсказал ей в начале 1790 года Симолин, включивший в формулу еще и «приходских священников»^{250}.

Приходские священники, впрочем, ничуть императрицу не интересовали, в отличие от адвокатов. По крайней мере, это был осмысленный термин, дававший возможность составить себе представление о действующих лицах французской драмы. Во-первых, правоведы в их рядах явно были, и многие из них выказывали откровенно радикальные взгляды. По сути, Екатерина уверилась, что в Национальном собрании адвокаты составляли большинство[93]. Их присутствие вполне объясняет моральную испорченность этого органа. Как императрица потрудилась указать барону Гримму, профессия адвоката имела свою специфику: вместо того чтобы руководствоваться принципами этики или качества, представители этой профессии защищали того, кто им больше заплатит. С одинаковым рвением они отстаивали правду и неправду, справедливость и несправедливость. Неудивительно, что, когда они взялись управлять государством, им оказалось так тяжело отличить правое от неправого^{251}. Далее, им не хватало опыта управления государством. Как могли адвокаты, поверенные и прочие не имевшие никакого опыта люди, при короле систематически исключавшиеся из системы управления, вдруг ни с того ни с сего начать благоразумно править государством?^{252} Чему же удивляться, если они проводят законы, продиктованные сиюминутными нуждами, без малейшей восприимчивости к тысячелетним политическим институтам Франции, ее социальной структуре или традиции? Чего еще приходилось ожидать от людей, не привыкших управлять государством? Людей, не почитающих прошлого, потому что у них самих нет прошлого? Людей, сделавших карьеру на стирании различий между добром и злом?