Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Реакция Екатерины вполне соответствовала этому убеждению. Некогда она признавала, что накрывшая Францию смута — далеко не первое социальное потрясение в истории этой страны, но в конце концов монархия всегда торжествует^{266}. Теперь она не была уже так спокойна на этот счет. В декабре 1791 года она еще боялась австрийцев «гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами»^{267}. После казни короля Екатерина уже всецело поддерживала австрийские планы по вторжению. Еще в мае 1791 года она не считала для себя унизительным подкуп Мирабо, а после его смерти — Талейрана, с тем чтобы добиться мобилизации французского флота перед лицом предполагаемой угрозы России со стороны Британии^{268}. Теперь же она стремилась к альянсу с Британией — заклятым врагом революционной Франции. В первые годы революции императрица была полна решимости сохранить территориальную целостность Франции, тогда как теперь она готова была обсуждать разделение этой страны на части^{269}. Когда-то она утверждала, что беспорядки можно подавить силами нескольких тысяч казаков и хорватов. Теперь ей пришлось согласиться с тем, что для этого может потребоваться чуть ли не стотысячное войско^{270}. В начальной фазе революции она терпела публикацию в полуофициальных «Санкт-Петербургских ведомостях» русского перевода Декларации прав человека и гражданина^{271}, но после гибели Людовика XVI она воспретила ввоз в Россию любых французских периодических изданий^{272}. На протяжении почти всей своей жизни она поощряла развитие в империи критической мысли, как правильно утверждал Павел Николаевич Милюков^{273}. Теперь же она была полна решимости перекрыть кислород любым независимым идеям. К концу жизни она даже попыталась ввести в России новый жесткий закон о цензуре^{274}. Запоздалые изменения во взглядах императрицы на мир и на собственную политику были обусловлены осознанием того, что события во Франции принимали непредвиденный оборот. Под политическим солнцем в конце концов появилось нечто новое, как уже много месяцев твердил ее обеспокоенный посол в Версале^{275}. Это положение вещей было настолько новым, что традиционные категории и терминология были не в состоянии его описать.

* * *

Мнение Сореля о том, что Французская революция была беспрецедентным историческим явлением, вполне оправданно. Тем не менее с помощью аналогий удобнее разгадывать, классифицировать и истолковывать происходящее. За неимением прецедентов их приходится изобретать. Именно так поступила российская императрица, столкнувшись с Французской революцией. Не найдя ничего лучшего, она сначала соотнесла французские события с восстанием Пугачева. Общего между ними, правда, было мало, что она и сама быстро осознала. Затем она обратилась к понятию фанатизма, однако вскоре отказалась и от него. Наконец Екатерина посчитала необходимым ограничиться поисками знакомого термина, чтобы адекватно объяснить происходящее. Категория «адвокаты», подсказанная ей российским послом в Версале, в итоге показалась ей самой подходящей. Однако к началу 1793 года она была вынуждена отбросить и этот термин, после чего у нее не осталось и вовсе никаких стратегий, способных помочь ей объяснить то, что творилось во Франции.

Со времен Вильгельма фон Гумбольдта ученые считают язык способом артикуляции мысли, позволяющим индивиду классифицировать человеческую деятельность. Но язык и ограничивает мысль. Этот ограничительный аспект был как никогда более очевиден в случае российской императрицы. Груз ошибочных предположений и отсутствие приемлемых аналогов лишали ее языка, с помощью которого она могла бы проанализировать и классифицировать французские события. Ей еще не было известно слово «революция» в его нынешнем значении — термин, который мог бы помочь ей встроить новые явления в действенную ценностную систему. В то время это слово понималось прежде всего как астрономический термин, хотя во французском языке оно уже начало приобретать политические коннотации, а уж из французского в конечном итоге проникло и в русский. Но до самого кануна взятия Бастилии «революция» в политическом смысле означала исключительно такие явления, как дворцовый переворот вроде того, что привел к власти саму императрицу, или того, который усилил власть Густава III в Швеции. Это слово отражало ретроспективную оценку и обозначало период резких изменений или раскола, в результате которых происходит возвращение к точке отсчета^{276}. Значение слова «революция» пока не включало в себя ни восстание низов, ни фундаментальную трансформацию общества, и даже универсальность этого явления была куда менее выраженной.