Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Будучи уверенной, что ни одна форма правления по природе своей не лучше другой, императрица была так же твердо убеждена в том, что крупное государство с серьезными притязаниями на могущество может быть успешным, только если оно структурировано, иерархично и управляется монархом. Как она замечала в «Записке» о положении во Франции, составленной ею для себя в конце 1791 года, Франции подходит только одна форма правления — монархическая. Республика, объясняла она впоследствии, представляла собой форму правления, несовместимую «с существованием большого государства»^{235}.[87] Учитывая как взгляды Екатерины по этому поводу вообще, так и ее дипломатические соображения, думается, что императрица предпочла бы, чтобы Людовик XVI стал вторым Генрихом IV, а не вторым Станиславом Понятовским. Для Франции существовал лишь один рецепт молодости: во главе государства вновь должен быть поставлен король, которому следует вернуть хотя бы часть его традиционных полномочий, а наряду с королем должны быть восстановлены три сословия, католическая церковь и парламенты^{236}. Иными словами, должны быть возрождены в своей основе фундаментальные законы — отражение старого государственного устройства[88], нарушенного Национальным собранием. Что до необходимых изменений, они вполне могут быть произведены на базе наказов (cahiers)[89], принесенных с собой депутатами на Генеральные штаты^{237}.[90] В конце концов, революция пустила первые корни именно потому, что депутаты нарушили положения этих наказов^{238}. Императрица полагала, что, как только королевская власть будет восстановлена и будут произведены необходимые изменения в правительстве, сопротивление прекратится — за исключением лишь самых отъявленных бунтовщиков. Ведь она, до мозга костей просвещенный абсолютист, верила, что «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами»^{239}. Конечно, самых фанатичных из бунтовщиков, преимущественно парижан, возможно, придется усмирять силой. Но для этого вполне хватит нескольких тысяч солдат.

Франция затеяла свой злосчастный республиканский эксперимент, объявляла Екатерина, потому, что незадачливый король потерял контроль сначала над финансами, а затем и над политикой. В пробитую таким образом брешь ворвались те, кто «напиваются допьяна ежедневно». Они преуспели в этом из-за хорошо известных «легкомыслия, ветрености и природной нескромности французского народа, усилившихся в это несчастное время»^{240}. Они получили от Британии поддержку, а возможно, и гинеи.

Сложившуюся в результате ситуацию императрица, судорожно искавшая аналогии, была в состоянии описать лишь с помощью медицинской терминологии. Как она заметила графу де Сегюру, покидавшему временно, как он полагал, русский двор в конце 1789 года: «Вы найдете Францию больную, в лихорадке»^{241}.[91] Почти год спустя она повторила свое суждение о ситуации во Франции принцу Шарлю де Линю: «Я считаю этих людей больными…» Последнему она предложила вариант более точного диагноза: «…разве не видывали ходячего гриппа?»^{242} Французская нация находилась под воздействием «этой заразы», «этой болезни духа» и даже «этой эпидемии». Подобные приступы случались с Францией примерно каждые двести лет, проинформировала Екатерина своего адресата в Париже, урожденного немца барона Фридриха Мельхиора Гримма, подразумевая, вероятно, под предыдущим «приступом» время правления Генриха IV и его борьбу за власть^{243}.

Болезнь положила начало «бунту». Достаточно примечательно то, что тот же термин «бунт» пятнадцатью годами раньше Екатерина употребила и для обозначения начавшегося казацкого восстания — крестьянской жакерии, возглавлявшейся самозванцем Емельяном Пугачевым. Коннотации, свойственные этому русскому термину в XVIII столетии, были вполне ясны: бунт был результатом действий темных, неразумных недовольных, не имевших, помимо определенной ностальгии по прошлому, никакой связной политической программы. «Бунтовщики» — термин, изначально примененный императрицей по отношению к французским революционерам, — были теми невежественными простаками, обычно наивными крестьянами, которые периодически восставали против своих хозяев во имя самозваных претендентов на престол, обещавших вернуть народ обратно, в никогда не существовавшее светлое прошлое^{244}. Неудивительно, что в июне 1790 года Екатерина провела прямую параллель между Пугачевым и французскими повстанцами^{245}. Беспринципных персонажей, поначалу взявших на себя командование событиями во Франции, она называла в русской переписке «злодеями» (во французской — sc'el'erats) и «разбойниками» (brigands)^{246} — позорящими терминами, когда-то использованными ею для обозначения главарей пугачевщины и других казацких/крестьянских восстаний. В той же связи она обращалась к затертому от слишком частого употребления слову «самозванцы» (imposteurs)^{247}.