Екатерина Великая

«Добрая душа» быстро осваивал преимущества нового положения, связанного со слабостью императрицы, стараясь захватить максимум власти, в то время как Екатерина едва ли в состоянии была заметить, что происходит. Храповицкий хорошо понимал ситуацию, и отныне в его дневнике появляются записи, свидетельствующие о нелюбви и недоверии к Зубову.

Даже теперь не возникло и вопроса о привлечении сына императрицы к делам государства: много лет назад она решила, что Павел совершенно не подходит для этой задачи. В годы, последовавшие за смертью Потемкина, пропасть между матерью и сыном стала еще шире. Если раньше Павел регулярно обедал с императрицей и посещал вечерние собрания в Эрмитаже, теперь он приходил только по особым случаям — когда действительно не имел выбора, — предпочитая оставаться в Павловске или Гатчине, где проводил время в обучении личной армии. Екатерина считала эти военные учения безвредным, если даже не слегка нелепым хобби — похоже, она не боялась, что когда-нибудь Павел поднимет свои войска против нее.

Первые месяцы после тяжелой утраты настроение Екатерины было непредсказуемым. В некоторые дни казалось, что императрица исполняет свои обязанности вполне нормально, но порой она вдруг начинала заливаться слезами и не могла с собой справиться. Например, в именины, двадцать четвертого ноября, она сначала чувствовала себя достаточно хорошо. Ей сделали прическу, надели чепец — но внезапно она почувствовала дурноту и поняла, что не в состоянии перенести выход к публике. Она расплакалась и не пошла ни в церковь, ни на обед, ни на бал, сказав, что не вынесет шума. Следующую пару дней ей было получше, и двадцать шестого ноября она смогла присутствовать на праздновании дня Святого Георгия. В этом месяце она столкнулась и с другими смертями своих сверстников, а именно — Ивана, старшего среди братьев Орловых, умершего шестнадцатого ноября, и графа Якоба Брюса, скончавшегося в ночь с двадцать девятого на тридцатое. Двенадцатого декабря, в день четырнадцатилетия Александра, Екатерина сообщила Гримму:

«Я в порядке, и дела государства продвигаются, несмотря на ужасную потерю, которую я понесла и о которой сообщила вам в первую же ночь после получения фатального известия. Я все еще глубоко потрясена ею. Заменить Потемкина невозможно, потому что сначала должен родиться кто-то подобный ему, а конец века не заявил о появлении гениев. Но, не надеясь найти одного, мы призовем нескольких способных людей; нужны время, испытания и усердие. Что касается меня — будьте уверены, я останусь неизменной и буду учить стойкости других; измениться может кто угодно, только не я»^{1034}.

В Рождество Екатерина посетила литургию и вечерний канун, но с двадцать шестого по двадцать восьмое декабря не выходила из своих апартаментов, жалуясь на озноб, и провела все это время на софе в своей спальне. 29-го она пошла в кабинет, намереваясь поработать над историей России, но вместо этого снова легла. Напоминания о Потемкине были для нее особенно мучительными, как и те моменты, когда она хотела бы видеть его тут или там, так что утром 6 января 1792 года, после заключения мирного договора с Турцией, она плакала, пока ей делали прическу. Во время обеда выстрелила сто одна пушка, но императрица с раздражением отказалась пить за здоровье кого бы то ни было. Она плакала 12 января, когда Василий Попов приехал с бумагами Потемкина, среди которых были и ее письма к нему — все тщательно сохраненные, читанные и перечитанные. На некоторых остались следы слез получателя, пролитых во время последней болезни. Она заперла бумаги в особую коробку и спрятала ключ. Затем, 30 января, генерал Александр Самойлов, племянник Потемкина, привез ратифицированный турками мирный договор. Екатерина отпустила всех, и они с Самойловым, уединившись, рыдали вместе.