Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922

Кучер привел под уздцы мою лошадь Полканку и запряг в легкую плетенку. Запряжка пошла быстро, и мы разместили нехитрый наш багаж. Имшенецкий, двое взрослых его сыновей, я и мой сын медленно двинулись по наиболее глухим улицам Екатеринбурга, дабы по возможности избежать неприятных встреч. Но это было трудно. То и дело попадались знакомые, удивленно смотревшие на наши скромные экипажи. Хотелось провалиться на самое дно плетенки, мечталось о шапке-невидимке.

Перед самым выездом из города мы заметили группу всадников. Красный эскадрон!.. Один из всадников на сером коне приблизился к нам. В нем мы узнали командира эскадрона, старшего сына Ардашева. Дело плохо… Ардашевых мы побаивались, особенно старшего, Юрия, служившего у большевиков и бывшего у них в большом фаворе.

Отец его, Александр Александрович, был нотариусом и пользовался в городе и в Думе большой популярностью. Про него говорили, что, пользуясь родством с Лениным (он приходился ему двоюродным братом), он решился поехать к главе большевиков с целью отстоять золото, около семи пудов, конфискованное у еврея Крумнаса. Как он сам рассказывал кое-кому из своих друзей, Ленин его принял, уговаривал идти к нему на службу, но, получив отказ, был очень рассержен и очень сухо с ним расстался. Однако, как говорят, через мужа сестры Ленина, видного коммуниста, дело с золотом все же было улажено и Ардашев заработал от Крумнаса около трехсот тысяч рублей.

Юра подъехал к нам, поздоровался и спросил, куда мы направляемся. Делать было нечего – пришлось сказать, что пробираемся на дачу.

Плохо дело, думал я, адрес дан, а по нему легко может последовать и арест.

Имшенецкий подбадривал меня. Состоя в близких отношениях с Ардашевым, он не допускал мысли, что тот его предаст. В этом он оказался прав, ибо месяц спустя Юрий Ардашев поднял свой эскадрон против красных и после небольшой стычки бежал вместе с отцом и двоюродными братьями из города, скрываясь от красных до прихода чехов.

Как назло, у Полканки отвалилась подкова, и пришлось заехать в кузницу.

Спустя час лошадь подковали, и мы тронулись через Верх-Исетский завод, самое опасное место, в путь-дорогу.

У страха глаза велики, и мне кажется, что каждый встречный рабочий и красноармеец как-то особенно всматривался в нас.

Наконец мы за городом. Медленно едем по еще не просохшей от стаявшего снега дороге. Трава уже кое-где пробивается, но вокруг, куда только хватает глаз, стоят хвойные леса, поэтому общий колорит пейзажа – густо-зеленого цвета. Яркое солнышко сильно припекало, щебетали пташки, и с каждым движением вперед в душу, вытесняя чувство страха, вливалась какая-то тихая радость от весеннего обновления.

Часа через два тяжелого пути мы уже подъезжали к уютному дому заимки Маргаритино.

Заимка состояла из тридцати-тридцати пяти десятин земли, очищенной от леса. Разработанной пахотной земли было не более двух десятин. Сама усадьба расположена на берегу небольшой горной речки Северки, бурной весной и почти пересыхавшей летом. Усадьба состояла из небольшого, но очень уютного дома и только что выстроенного флигеля. Предполагалось выстроить и свою электрическую станцию. Хутор находился в двухстах саженях от разъезда Хохотун Пермской железной дороги и от самой станции отделялся узкой, но очень высокой скалой, состоящей из груды валунов, коих на Урале так много.

По ту сторону железнодорожного полотна, напротив станции, вдоль речки Решетки, в которую впадала Северка, тянулась узкая, шириной не более пятидесяти сажень, полоса земли с чудным строевым лесом. Шесть десятин этой земли куплены мною у Имшенецкого за тысячу восемьсот рублей в расчете построить себе дачу, но так как переживаемое время было исключительно тяжелое, то я решил выстроить на усадьбе Имшенецкого небольшой флигель размером три сажени на четыре.

С другой стороны, не было уверенности, что к зиме смута утихнет, и поэтому не исключалась возможность зазимовать в Маргаритине – так опротивела городская жизнь.

Вся моя жизнь, за исключением детства, прошла в городе – сперва за ученьем, а затем за службой в банке. И вот наконец я свободен: никаких служебных обязанностей, никакого начальства и подчиненных у меня больше нет.

Первое время мы жили совсем как робинзоны. Я вставал раньше всех, с восходом солнца, шел прямо на речку умыться холодной ключевой водой, затем ставил самовар, чистил сапоги и, наконец, напившись кофейку, брал заступ, мотыгу и шел готовить землю под огород. Работа, особенно в первые дни, была тяжела. Бывало, вскопаешь полсажени и приходится отдыхать. Помимо этого всю земляную работу по постройке моего флигеля я решил проделать сам. Правда, в этом помогал мне Толя, но делал он все настолько неохотно, что я больше огорчался, чем получал наслаждение от совместной работы с сыном.