Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922

Нельзя сказать, чтобы мне было легко прощаться с ними. В мозгу шевелилась мысль о том, что предстоит испытать им всем при зимней эвакуации Омска. Тревожило сознание, что мой отъезд может быть истолкован ими, как трусость. И мне хотелось, отправив семью с этим эшелоном, остаться в Омске. Но здравый рассудок говорил, что мое присутствие здесь нисколько не повлияет на события. Все равно падение Омска в ближайшем будущем неминуемо. Я больше пользы окажу банку, если сумею обосноваться в Харбине, открыв там комиссионерство…

Наконец часа в три дня наш поезд двинулся в путь.

Стоит ли описывать это долгое путешествие, длившееся более пяти недель?

Из опасения нападения и порчи пути наши эшелоны ночью не шли, а часов с восьми или девяти вечера останавливались близ станции и отодвигались на запасной путь. Мы имели два локомотива и два тендера, один из коих был превращен в форт, на котором были установлены пулеметы и, кажется, пушка. Там всегда дежурили юнкера, ибо путь был небезопасен и всегда можно было ожидать нападения красных партизанских отрядов. Когда выходили из теплушек, я в сопровождении одной из дежурных по нашей теплушке девиц или дам обычно отправлялся с посудой в руках к кухне, где и становился в очередь для получения ужина. Кормили недурно, но очень однообразно, почему всегда приходилось покупать провизию на станции у сибирячек. Чего здесь только не было: и молоко, и жареные куры, и утки, и гуси… Иногда удавалось купить и кусок парного мяса.

Эту провизию разогревали на буржуйке, которую ставили на лужайке. На буржуйке жарили мясо или огромную яичницу. К ужину прибегал и Толюша с товарищами. Часто заходили и офицеры училища, отчего ужин продолжался довольно долго и часто кончался дружным пением. Запевалой была голосистая Ядя. Особенно она любила исполнять романс «Мой шарабан», бывший тогда в моде.

Часов в двенадцать мы ложились спать и спали мирным сном до шести утра.

Стояла дивная осенняя пора. Еще ярко светило солнце. Целительный воздух, плывущий на нас из бесконечных лесов Урала, бодрил путников.

С утра все разбредались: кто на станцию, кто, как я, в ближайший лесок. Бывали дни, когда я набирал порядочное количество ягод и грибов. Вернувшись в теплушку, я заставал всю компанию за утренним кофейком.

Часов в восемь поезд двигался далее. Частенько мы засаживались за преферанс или раскладывание пасьянсов. Бывали и бесконечные разговоры о прошлой жизни, о годах беженства.

Офицеры и юнкера приходили поухаживать за барышнями, в которых в нашей теплушке недостатка не было. Целый день слышались смех, шутки, анекдоты и пение.

Часа в два поезд останавливался, и мы все отправлялись за обедом.

После обеда шло фронтовое обучение юнкеров, и мы любовались их стройной маршировкой.

Казенный обед со временем приедался. Наконец начальство назначило шеф-поваром юнкера Мызникова. Этот способный юноша ухитрялся из той же провизии изготовлять нам приличный по вкусу обед, разнообразя и супы, и жаркое.

И за довольствие это мы платили такие гроши, что я даже не запомнил его стоимость. Кажется, за четверых с меня получили во Владивостоке около пятисот рублей, что в то время вряд ли превышало восемь-десять золотых рублей.

На одной из станций, славившейся сибирским маслом, я взял целый бочонок пуда в три-четыре, кажется, по семь рублей за фунт. Так и привез его во Владивосток, где масло оказалось очень дорого, и мы питались им почти год.

В Красноярске нас догнал офицер Зиновьев, один из ухажеров Наташи, и привел к нам знакомую по Симбирску, очень уважаемую даму Марию Алексеевну Языкову вместе с Надеждой Николаевной Беляковой.

Приехал повидаться со мной и бывший управляющий Симбирским отделением нашего банка милый старичок Домаскин, которому из-за отсутствия помещения все не удавалось открыть комиссионерство банка.

Как раз в это время зашел в нашу теплушку и Владимир Михайлович Имшенецкий.

Из разговора выяснилось, что стоимость золота здесь поднялась и за золотник охотно платили двести рублей сибирскими. А при отъезде из Екатеринбурга его цена составляла девяносто рублей.

Оказалось, что Имшенецкий везет с собой слиток в двадцать фунтов.

Услышав о цене, он начал просить Домаскина продать кому-нибудь его золото, а вырученные деньги перевести в Иркутск.

– Могу ли я, Владимир Петрович, доверить этот слиток вашему управляющему?

– О, без сомнения, слиток не пропадет. И деньги вам будут переведены.

Весь разговор происходил у нас в вагоне в присутствии двенадцати-пятнадцати человек.

Имшенецкий принес свой слиток и передал его Домаскину под расписку, и мы втроем пошли провожать старика, неся тяжелый слиток.

Когда же мы зашли за стоящий около нас поезд, я сказал Имшенецкому:

– Берите ваш слиток обратно, а через десять дней мы будем в Иркутске, и вы продадите его много дороже. Теперь же вернитесь в свою теплушку, пронесите слиток незаметно и спрячьте его от посторонних глаз.

Так мы и сделали. В Иркутске за золото уже платили по четыреста рублей за золотник. Так я спас моему бывшему компаньону половину его состояния.