Эх, шарабан мой, шарабан…

– …Она так пригрелась в семье, бедняжка, – Наталья всхлипнула. – Представь ее детство: поезда, вши, экзема по всему телу – мы выводили ее полгода! бог знает, где они с бабушкой ночевали-зимовали… в каких сараях, ангарах… Когда и куда их добрые люди пускали помыться? А тут она оказалась в семье, в душевности, в сытости… в чистоте! И не одна, а среди детишек – сестренок и братьев. Она всей душой своей заледенелой к нам подалась… она… Ты просто не понимаешь! – выкрикнула Наталья. – Ты того времени не знал! Может, баба Валя сердцем чуяла, что внутри себя Сонечка и не хотела помнить правды, боялась опять куда-то угодить, где холод и бродяжничество. Боялась – назад, в темноту, в грязь, в поезда! А если б старуха померла на каком-то вокзале – ты можешь представить, что случилось бы с девочкой?! С твоей мамой?!

– Понятно! – оборвал Стах. – Вы определили ей правильные детские воспоминания. Позаботились… – Он забрал коричневый конверт, прошел в прихожую, поднял с пола и закинул рюкзак на плечо: – А ты понимаешь, Наталья, что вы ее просто… украли?

– Мы ее спасли! – выкрикнула она.

– Спасли и украли. Прикарманили девчонку. Спрятали в семье, за чужой фамилией. При живой-то матери…

– Ее мать сидела в лагере, никто не знал – жива она или нет!

– И никто так и не узнал…

– Ты… жестокий! – отозвалась тетка. Она плакала, уже не таясь, отирая слезы обеими ладонями. Он стоял у двери как чужой – рюкзак на плече; смотрел на тетку, на свое оставленное здесь счастливое летнее детство.

– Нет, – ответил устало. – Я – обобранный. Со всех сторон обобранный.

Повернулся и молча вышел в снежную морочь.

Эта ночь в родном доме, где впервые в жизни он остался один, бесконечная эта ночь тянулась, как запряженная в тяжелый воз памяти.

Он всюду включил свет и ходил из комнаты в комнату, застревая в каких-то уголках, задумываясь перед знакомыми предметами… Прилег на неубранную мамину кровать, полежал, мысленно пытаясь представить последние ее перед ударом минуты. Здесь. Вот здесь лежала… почувствовала приближение чего-то страшного, может, еще не понимая… Поднялась, прошла несколько шагов… даже дверь успела открыть. Зашаталась и сползла на пол… А ведь он даже не знал, принимала ли она таблетки от давления. Будущий врач! Ни разу не поинтересовался – как ты, мама, себя чувствуешь. Просто она всегда была молода, всегда далека от… всех этих физических немощей. Он знать не знал, что мама состарилась. Ему никто не доложил. Он и не желал этого знать.

– Ма-а-ама… – позвал шепотом в тишине комнаты. – Ма-а-ам!

Не в силах заснуть, часа два разбирал барахло в кладовке, в холодной прихожей, надеясь найти еще какие-то бумаги, следы, незнакомые вещи в пошарпанной шкатулке, – что-нибудь, что могло содержать подробности маминого происхождения, ее семьи… Да он и сам не знал, что ищет. Зато обнаружил множество разных предметов, в которых память мгновенно воскресила его детство и даже то время, родительское и Светланино, которое уже пребывало только в вещах: детскую серебряную ложку с эмалированным коричневым медведем на витой рукоятке; сахарницу с надбитой ручкой и бархатно-бордовой розой на боку – понятно, что мама не могла с ней расстаться: она обожала насыщенные цвета. Половник с вылезающим на потертостях сквозь тонкий слой посеребрения желтым металлом (вспомнилось: мама называла это «фраже»); железную коробочку с иголками для патефона, множество аптечных пузырьков темного стекла с рецептом, прикрепленным резинкой… В глубине широкой полки еще батиной рукой была выстроена пирамида из кусков старого хозяйственного мыла, бог знает сколько лет невостребованного.

Еще обнаружилась цветастая тряпичная «баба на чайник» с торчащими ушками платка надо лбом, в очках и с вязаньем, – в детстве это казалось очень остроумным. Бог с ним, это старье занимало не так уж много места; вот пусть и лежит, пока железнодорожное начальство не велит освободить дом. А там посмотрим.

У него рука не поднималась выкинуть старые пожелтелые бумаги: кушать не просит, говорила его южская баба Валя… счастливо избежавшая сегодня разборки с любимым внуком.

Баба Валя, укравшая у него его настоящую мать.

«Господи, что ты городишь?! Какая тебе разница, как ее звали – женщину, которая тебя родила, которая выплетала на твоей детской спине считалочку «рельсы-шпалы», которая учила тебя на кухне «грамотно» танцевать твист, вкручивая в пол пятки, отклячивая попу и шуруя локтями, как поршнями?!»

А ночь, невероятной протяженности морозная ночь, все длилась. Судя по мягкому шороху за окнами, с которым валились на землю снежные пласты с деревьев, снег зарядил надолго… Утром Стах должен снять с поезда сестру Светлану, и тогда уже не посидишь в чуткой тишине, перебирая памятливыми пальцами любимые с детства предметы. Закрутится похоронная тягота, оформление бумаг, поиски транспорта, гроб, венки и прочее, прочее – тошнотворное… Мама все это ненавидела. Главное, надо пережить все эти поминальные речи, приметы-обряды и соседские слезы.