Эх, шарабан мой, шарабан…

Он ошибся и вышел на третьем этаже. Бегом взмыл по ступеням до нужной двери, пробежал глазами по фамилиям-звонкам, и как толкнули его: «Д. Граевская». Нажал… опять нажал… Выждал пару секунд, притоптывая на коврике, и вновь погрузил палец в серую кнопку. Звонок, мать его за ногу!!! – не работал. Он стал нажимать все кнопки подряд, матерясь сквозь зубы.

Наконец – шагов не расслышал – замки стали крякать, цепочки шевелиться, дверь приотворилась. Выглянула бледная остроносая старуха в буреньком фланелевом халате, ноги в теплых тапках, на голове пучок волос заколот частоколом шпилек. Он жадно обежал взглядом это лицо – неприязненно-равнодушное, успел ужаснуться: неужели – моя? – отбросить это, понестись в мыслях дальше…

– Кого вам? – спросила она.

– Мне… я… я хотел бы увидеть Дору… – выдохнул Стах.

– Дору? – подозрительно щурясь, переспросила старуха и обернулась в глубь квартиры, глядя почему-то на пол.

– Где-то она тут ползала… Подождите… – И пошла вдаль, мимо дверей, под каждой из которых лежал свой коврик или тряпка, тягуче выкрикивая: – Муса-а! Здесь пришли Дору смотреть.

Жива, слава богу, – мелькнуло, – пусть инвалид, пусть на коляске, пусть ползает…

– Из кружка? – послышался устрашающий, какой-то вулканический рык: «иссс крррушшшка?!»

– Вроде нет, – отвечала старуха. – Посторонний какой-то парень.

Третья справа дверь отворилась, оттуда выскочил краб: полусогнутый, сутулый, на кривых ногах, с длинной шеей – мощный (даже в слабом желтом свете коридорной лампочки видно – мощный!) старик. Когда он приблизился, Стах увидел нечто поразительное: кожа его дубленого, иссеченного морщинами лица была как шкура слона – такого же темно-серого цвета. Но голые руки (краб был в майке) пузырились незаурядными мышцами, сплошь покрытыми татуировкой. Стах, уже насмотревшийся в «скорой» самых разных персонажей и живописнейших алкашей, все-таки был изумлен столь штучным типом. В груди у старика перекатывалась, дребезжала и рокотала мокрота: старый курильщик.

– Ну?! – спросил он, умудрившись и это коротенькое гладкое междометие пророкотать.

– Здравствуйте, Муса… э-э-э… – вежливо проговорил Стах (сразу просек, что расписной старичина уважает воспитанных). – Мне бы Дору повидать.

В отличие от соседки, старик не удивился и, видимо, не заподозрил в желании «постороннего парня» ничего крамольного.

– Пойдем, – он мотнул головой в сторону двери. Стах двинулся за ним, с невероятной скоростью перебирая варианты и картины предстоящей ему встречи с бабушкой. С родной бабушкой. Родной. Что это значит?

Самой родной была покойная баба Валя: он всегда помнил тепло ее пухлой ладони на своей макушке, и как она купала его, маленького, осторожно перекрывая ладонью его ноги, когда подливала в тазик из чайника горячую струю, и как потом, голого, нежно промокала чистой простыней, увещевая:

– Не рыпайся! Красиво стой… А вот, жопка еще мокрая… а крантик наш маленький просушить?..

Насчет крови там, наследственности-генов… он все понимал – умом; а кожа, тело, сердце тосковало по мягким рукам бабы Вали. Так что же сейчас?..

За те несколько мгновений, пока шел по коридору, упершись взглядом в застиранную, колыхавшуюся на спине старика дырчатую майку, он вспомнил разговор с сестрой Светланой наутро после маминых похорон, – когда, сильно волнуясь, вывалил ей все про нашу семейную тайну. Про вот что, оказывается… мама наша, выходит… Вспомнил непроницаемое лицо сестры и то, как на его вопрос – что, мол, со всем этим делать? – она ответила:

– Забыть, и как можно скорее.

– Почему? – спросил он озадаченно.

– Потому, – дернулась она, – что именно Виталику, с его допуском, эти торжественные преображения совершенно ни к чему. И Ксанке с Антоном это на фиг не сдалось, они в Израиль не собираются. Так что ты не фанфарь с этим, ага? Тоже мне – аристократические предки!

Он помолчал, выжидая, что еще скажет единоутробная сестрица, какую весть донесет к нему эта на редкость удаленная родственная связь. Задумчиво наблюдал, как она складывает посуду в раковину – высокая, сутуловатая, слегка лопоухая, когда закладывает за уши тощие пряди, и в общем некрасивая – в батю. Почти не слушал, как она рассуждает, упирая на секретность допуска мужа, на интересы детей: пятнадцатилетняя дочь наметила поступать в МГИМО, двенадцатилетний сын мечтал о военно-морской карьере.