Эхо прошедшего

Мама собиралась ехать из Финляндии прямо в Чехословакию, а мы с помощью бабушки и тети Наташи должны были уложить вещи и ехать туда же, чтобы уже быть там к моменту маминого приезда. Весь план был детально разработан мамой и бабушкой. Мама устроила визы, списалась с некоторыми знакомыми, которые жили в деревне недалеко от Праги с малопривлекательным именем Мокропсы. Рядом с Мокропсами была другая деревня, называвшаяся тоже не особенно красиво — Вшенорами. В этих Вшенорах (Вшивых норах, как мы тотчас их окрестили) была нам уготовлена квартира. Мы должны были поступить в гимназию и жить в пансионе. Мы — это Тин и я. Нина и тетя Наташа будут жить во Вшенорах.

Время переезда из Рима в Чехословакию осталось туманным пятном в моей памяти, так как большую часть его я провела в постели, тяжело заболев малярией. Чтобы как-то сбить температуру, меня заворачивали в мокрые холодные простыни. Когда тетя Наташа вспоминала, какие темные круги были у меня под глазами, она всхлипывала и отворачивалась, и я понимала, что тогда она думала: я умру, как ее бедный мальчик Горик в то далекое, нереальное уже время, когда она была молодая, веселая, в белом платье жила в домике за обрывом, недалеко от нашего большого дома на Черной речке.

Болела я тяжело и очень долго, со странными бредовыми видениями, которые возникали в пылающей от жара голове с такой отчетливостью, настолько реально, что я невольно поражаюсь — моя ли фантазия смогла породить их? Или действительно прав Гойя, утверждая, что «сон разума порождает чудовищ»? «Сон разума»… Нет, то не был сон, так как мой разум, возбужденный, разгоряченный страшным жаром, силой воображения вознесся к той непостижимо высокой грани между жизнью и смертью, откуда видно все — и тщета и суетность всего земного, и величие вечности, и ослепительный свет познания добра и зла.

Выздоровление мое было длительным и тягучим. Дни шли, неестественное лихорадочное возбуждение сменилось апатией, слабость сковала тело. Я безучастно лежала в постели, глядя в потолок, где вместо видений видела лишь давно изученные пятна и трещину, напоминающую течение реки Нила и теперь казавшуюся мне отвратительной. В зеркало мне расхотелось смотреться — щеки впали, живой румянец исчез, глаза потухли. Есть мне давали все те же рисовые и манные каши, политые малиновым сиропом; вкус этого сиропа до сих пор ассоциируется у меня с болезнью и надоевшим лежанием в постели — до чего же он тошнотворно сладок!

А время нашего отъезда близилось. Тетя Наташа, бабенька, тетя Толя, даже Тин и Нина были включены в хлопоты, с ним связанные. Они пробегали с озабоченным видом мимо моей постели, и мне было обидно, что они не уделяют мне прежнего внимания. Наконец мне позволили встать, и я как сонная муха слонялась по комнате, часто присаживалась от слабости то на стул, то на кровать. Однако через неделю я уже спускалась, держась за перила, по нашей деревянной лестнице на первый этаж и была признана наконец окончательно выздоровевшей.

По бабенькиному плану, мы втроем, совершенно самостоятельно, должны были ехать скорым поездом до Флоренции, там высадиться, провести три дня в знакомом бабеньке пансионе, опять сесть в поезд, ехать в Венецию, там пробыть один день, ехать дальше в Вену и там пересесть на поезд, идущий в Прагу. В Праге нас должен был встретить какой-то мамин знакомый и отвезти местным пассажирским поездом во Вшеноры. Мы подробно записали все бабенькины наставления, которым должны были неукоснительно следовать. Бабенька сделала расписание каждого дня и чуть ли не каждого часа нашего пребывания во Флоренции и в Венеции. Эти города она знала ничуть не хуже, чем свои родимые Евпаторию и Одессу.

Нам были выданы деньги и паспорта с визами, даны подробнейшие инструкции о всех музеях и достопримечательностях, которые мы должны будем осмотреть, расписаны поезда и даже номера трамваев, названы улицы, по которым мы будем ходить. Бабенька не забыла дать нам немного австрийских крон, чтобы мы не умерли от голода в Вене, где нужно было переехать с одного вокзала на другой и провести в ожидании поезда в Прагу чуть ли не целый день.

Деньгами и паспортами заведовал Тин — самый младший, самый маленький из нашей троицы, он был признан бабенькой наиболее рассудительным и достойным чести быть ответственным за легкомысленные и слабонервные создания, какими были мы с Ниной. Деньги были зашпилены английской булавкой во внутреннем кармане его курточки, паспорта находились в другом, специально пришитом к рубашке большом кармане, снабженном пуговкой с петелькой. Нечего и говорить, что Тин невыносимо возгордился и поливал презрением «слабых женщин», доверенных ему «как какие-нибудь бездушные овцы».