Эхо тайги

Вавила пел громче всех, стараясь песней прогнать угнетавшее волю сомнение. Сегодня ночью все спали, а он снова сидел у костра. Шевелил прутиком головешки, смотрел, снопы золотистых искр взлетали к звёздному небу, и думал, думал.

«Кулаком надо бить, а мы распускаем кулак на пальцы! Кого мы потом соберем?» Казалось, вчера все продумали: кто куда идет, что будет делать, и все же, не в силах побороть сомнения, как-то товарищам удастся выстоять в это смутное время, он разбудил Веру, усадил ее на бревнышко у костра, высказал все, что мучило.

— Нет, Вавила, сделаем как решали вчера. Жура, Аграфена, Егор идут на Богомдарованный. Я — в город. Ты уводишь остальных на дальние прииски и селишь их по одному, по двое в разных поселках. Ксюша укроется пока у Арины или у кого-нибудь на заимке. Через нее держим связь.

— Что делать с Лушкой? Боюсь за нее и за Аннушку. Может быть, спрятать их куда до поры?

— Попробуй спрячь, а потом о чем будешь думать? О работе? О нашем отряде? Или о них? И ты, думаешь, Лушка согласится расстаться? Да она в огонь кинется, только б вместе с тобой.

Все продумано, все кажется правильным, и все же Вавилу гложет сомнение: а может быть, есть другое решение? Он, пел и оглядывал товарищей. Вот Жура, длинный, сутулый. Два его сына и жена погибли на приисках. Этот не подведет.

Егор, со сбившейся набок седой бородкой. Маленький, ссохшийся, но сохранивший молодую душу.

Федор. Немецкая пуля изорвала ему щеку, перекосила лицо, сделав его свирепым. А он добрый. Добрый, но и твердый, решительный.

Вон Митька Головко! Душа человек. Весельчак. Гармонист. Чем-то очень похож на Михея, Может ринуться на карателя с кирпичом и за это очутиться на каторге.

Кончилась песня. Дошли тропинкой до Ральджераса. Дул холодный, порывистый ветер. Глухо шумела тайга. На траве ни росинки. Малиновая заря предвещала ненастье. Вавила шепнул Ксюше:

— Мы с Лушкой подадимся на Баянкуль. Алешку Степного ищи и Лену Степную — жену его. Не забудь. За винтовку и за лошадь спасибо.

— Брось ты про лошадь. На общее дело жизни кладем, а ты про коня. Он же, от Кузьмова табуна отбился, — и усмехнулась, вспомнив, как Тришка «дарил» его.

Обнялись на прощание, похлопали друг друга по спинам и, вздымая босыми ногами брызги холодной воды, вступили цепочкой в реку.

Стеной стояла тайга. За нею — горы. В долине цветы, а на вершинах еще белели снеговые поля. В долине кричала кукушка, обещая каждому множество лет, над Каратау поднималось ярко-красное солнце, и где-то там, за тайгой, свежий ветер полоскал невиданные раньше в Сибири знамена; чешские, японские, английские, американские, французские, итальянские, и среди них сиротливо жался красно-бело-синий «торговый» флаг Российской империи.

8

Ванюшка пришел к Арине под вечер. Розовая рубаха чиста, пуговки все на месте, русые волосы тщательно причесаны. Давно таким не был Ванюшка.

— Здравствуй, Арина.

— За делом пришел?

Прием не ласков. Ванюшка угадал причину Арининой настороженности и, проходя к столу, успокоил:

— Я нынче тверезый. Месяц, как в рот поганую не беру. Захлопотала Арина. Достала из печи картошку на сковородке, румяную, круглую, как яблочки в сказках, — живых-то яблок Арина не видела. Положила на стол кусок калача, соль поставила, колбу-черемшу. Налила из лагушка медовухи в кринку. Кринку тоже на стол, а из кринки медовуху в стаканы. Все, как у людей.

— Эх ты какая, — укорил Арину Ванюшка, — сказал, не пью. Мало я стекол у тебя колотил?

— Што было, Ванюша, то быльем поросло, — оглянулась. До сих пор стеклины где драньем забиты, где дерюгами позатыканы. — Гнать бы тебя в три шеи, да слава пойдет, што принимаю гостей не по-людски.

Шинкарит Арина. Бывает, женатые у нее ночуют. За это сожгли ее избу в кержачьем краю. И здесь, в новосельском, бабы, как встретят, грозятся спалить. Но пусть никто не подумает, что Арина хуже других может принять даже нежданного гостя.

— Ты хоть пригубь, как положено по прилику. — Многие живут двойной жизнью. Одной для себя, другой для молвы.

Покосился Ванюшка на ковш, передернул плечами и губы скривил, вспоминая боль в голове с похмелья. Однако же пригубил. Отставил. Тянет к зелью проклятому.

— Арина! Знашь, почто я пришел?

Давно догадалась Арина, зачем пришел Ваньша, но развела руками, чтоб выведать больше.

— Откуда мне знать твои думки, касатик.

— Неужто Ксюха не сказывала?

— Всякое Ксюха сказывала. Как придет, так разговоров у нас до утра. Пригуби еще малость. Эх, Ваньша, Ваньша, смотрю я на тебя, расплечился ты, размужался, парень стал хоть куда. Девки гужом за тобой… — и поохала про себя: «Я ли его ни козой, ни бараном считала, я ль его Ксюхе не хаяла, а смотри ты, подрос, ручищи… И как пить перестал, ну прямо не наглядишься…»

И что-то ревнивое шевельнулось в душе, цепкое как репей. Болезненно родное увидела Арина в сильных руках гостя, в его широкой груди, и вздохнула, как вздыхает осиротелая соколица: «Семша-а!!!» После четвертого пригубления, когда в ковше осталось только на донышке, Ванюшка торопливо допил остатки и, крякнув, сам потянулся за медовухой.