Эхо тайги

Начало июня, но высоко в горах холодно, как в октябре. Обрывки туч цеплялись за горные кручи, спускались по склону и серой мутью окутывали все вокруг. Порывистый ветер гнал волны сырого тумана, остервенело хлестал по лицу холодными струями пробирался за ворот.

Егор шел, наклонясь вперед, буравя ветер всем телом, прикрывая лицо ладонями. Ветер слепил и приходилось напряженно вглядываться, чтобы не потерять из виду Лушку, маячившую шагах в десяти впереди неясным пятном. Временами она совсем исчезала из вида. Лушка очень устала и шла, запинаясь. Когда же порывы ветра крепчали, она приседала к земле. Тогда Егор видел Ксюшу. Она шла впереди Лушки, выбирая дорогу.

В тумане асе виделось не таким, как было на самом деле. Вдруг впереди, казалось, в сотне шагов, возникла громада скалы и большое озеро в обрамлении высоких пихт.

«Откуда они? — испугался Егор. — Не должно быть тут скал. И высоких пихт нет по этой дороге». Приложив к губам сложенные трубкой ладони, Егор закричал, что было мочи:

— Ксю-юша-а… стой… Не туда идем… Заблудились!..

— И Лушка забеспокоилась.

— Сто-ой… Заблудились, Ксюша…

Прошли десяток шагов. Скала оказалась просто замшелым обломком, озерко — маленькой лужей, а пихты чуть возвышались над Егоровой головой.

В тумане близкое казалось далеким, а потому и огромным. Егор долго тер глаза, стараясь уразуметь увиденное чудо. «Мыслимо ли дело найти дорогу, — думал он, — если лужица озером кажется. И как это Ксюха не заплутается? А может, и заплуталась, только вида не кажет?»

И тут впереди окрик:

— Стой! Кто идет?

Егор от неожиданности присел.

— Свои, дядя Жура, — ответила Ксюша.

— Э-э, ждем мы вас, не дождемся, Как там, в жилухе-то?

6

Сочная, молодая трава устилала долину и склоны Ральджераса. По лощинам зелеными струями сбегали к реке мохнатые кедрачи. Между ними высились скалы. Не мрачные, поросшие темно-серыми лишаями, изрезанные трещинами-морщинами, как лицо столетней старухи, а светло-серые, розовые, а то и пестрые, как ситец для сарафана. И стояли скалы средь ярко-зеленых склонов, нарядные, чистые, словно умытые и обвешанные расшитыми рушниками.

Тучи закрывали и горы, и небо. Там, на гольцах, ревели неуемные ветры, те самые, что час назад сшибали с ног Лушку, Ксюшу, Егора, а в долине светло, от яркой зелени, и, кажется, будто капли дождя просто, так, по ошибке падают с неба.

У подножья скалы, похожей на уснувшую белошерстую кошку, стояли шалаши из вахтовых веток и между ними горел костер. Вокруг костра люди. Они с нетерпением ожидали отчета от посланцев в жилуху.

— Сколь ни ходил, сколь ни смотрел, кака власть в деревнях — не пойму, — говорил Егор, — В одной — будто эти… эсеры, курей их поешь хорек, власть забрали. В другой охфицеры патреты царя понавешали. Кешка Рыжий убег из Камышовки. А Лукич хвост распушил, как петух, Я издали на него посмотрел, да и подался в проулок, штоб он меня не признал. Местами переворот без порок прошел, но таких мест маловато…

Егор был необычайно серьезен, рассказывал тихо, обстоятельно. После него встала Лушка.

— Что на железной дороге творится, даже рассказывать страшно. — Она похудела за поездку и ее большие серые глаза стали еще больше. Кажется, одни глаза и остались от Лушки, и не мигая, смотрят в лица товарищей. — Расстрелянные да повешенные чуть не на каждой станции. На одной… мертвую девку воткнули в сугроб, и стоит она голышом, груди обрезаны, руки раскинуты, а на скрюченных пальцах ворона сидит.

Лушка зябко передернула плечами. Закуталась в шаль.

— Народ в вагонах больше молчит. В городе, по главной улице лабазники шли в картузах, иконы несли и пели «Боже царя храни». Зашла в дом против того, где Петрович жил, спросила: «Нет ли у вас в найм угла». Хозяйка говорит «нет», а я насупротив показываю: не толкнуться ли, мол, туда? Хозяйка ажно руками замахала: «Что ты, девка, хозяев арестовали, а в избе засада сидит!»

Кинулась по другим адресам — везде, как с Петровичем: или арестованы, или в нетях.

Вера тихо тронула Ксюшину руку.

— Что ты видела в больших селах? Каково настроение крестьян?

— Ругают большевиков.

— Как ругают?

— Да всяко разно… Тараса возьмите. Помог посеять коммуне хлеб и грезил: будет сыт этот год. А коммуну сожгли и пропала Тарасова доля. А он жаден, боится, как бы лошадей у него не забрали. Ругает коммуну.

Все три ходока заканчивали одним: «Советской власти по деревням почитай нигде нет».

Лушке удалось привезти из города несколько номеров газет. В них тоже писали, будто белые войска заняли Пензу, Самару, Екатеринбург, Златоуст и в ближайшие дни навсегда покончат с большевиками.

Тревожно шумел на камнях Ральджерас. Все ниже спускалась плотная пелена тумана, покрывшая горы. Все жители Ральджераса, одиннадцать коммунаров, возле костра.

Вавила молчал. Пусть товарищи говорят. «Когда тяжело, ты лучше молчи, — учил Вавилу в Питере командир дружины Гурьяныч, — послушай, что люди скажут. Взвесь все. Прикинь. Будь у тебя хоть семь пядей во лбу, десять человек все равно умнее тебя».