Эхо тайги

— Врешь ты все, врешь! — открещивался Тарас, наступая на Ксюшу. Если б и вправду врала, пес бы с ней; А то упрек-то — чистая правда. Не дай бог, новая власть узнает, что Советы ему землю вырешили близко, да с лесом — и не видать Тарасу земли. — Геть! Геть! — кричал он на Ксюшу. — Убирайся отсюда! Геть, говорю! Я с коммунией не якшаюсь. Я пахать хочу — и весь тебе сказ.

За эти дни Ксюша побывала во многих селах — и ближних и дальних. Заводила разговоры у костров на покосах, в избах, где удавалось устроиться на ночлег, с бабами, с мужиками, со стариками. Разговаривать было трудно. Виданное ли дело, чтоб чужая баба мужика о жизни пытала. Тут недолго и вожжей схлопотать.

Жизнь научила хитрить. Везде гладко сходило. С Тарасом с первым до ругани дошло.

— Неужто забыл, с кем вместе робил? Кто с тобой последним куском делился, картошку ломал на две половинки. Забыл Советскую власть? Она тебе и землю дала хорошую, и лошадей помогла купить, и сравняла в правах с сибирскими старожилами. Дядю Журу забыл, дядю Егора с сарынью? Вавилу?

Колет девка глаза, как песок в них бросает. Совесть жжет Тараса, но хозяйство… Надел… Он схватил топор.

— Уйди, У вас дорога одна, а у меня другая. Вы хотите с властью бороться, а я хочу жить, какая бы власть ни была. Поняла? Какая бы власть ни была. Отойди от дерева, не мешай. Не мешай, говорю, не перечь, я смотреть — тихой, но коль затронут мое, так пуще тигры свирепею. Еще раз прошу по-хорошему: отойди. Мой вам совет: смиритесь. Плетью обуха не перешибешь.

— Прощай, Тарас, — Ксюша передохнула, попыталась говорить спокойнее, но обида все равно прорывалась. — Прощай. Может, еще мы тебе и понадобимся? А?

— Беги! Баба моя увидала тебя… Смотри, вмиг выдерет космы. И дай бог нам с тобой не встречаться. Иди, говорю.

Каменеет душа от частых обид. Два года назад Тарасовы слова нагнали б слезу, а сегодня Ксюша лишь усмехнулась зло: «Как телушку шкодливую гонит», — и пошла по тропинке в Рогачево. Обида, конечно, осталась и продолжала саднить в душе, но через сотню шагов другие заботы отвлекли от Тараса. — Непременно нужно узнать, чем живут рогачевцы? Как понимают новую власть? Как дальше жить? Смириться? Может, прав Тарас: обуха плетью не перешибешь.

Высокая, сильная, гибкая, с черной косой без мала до пояса, Ксюша быстро шла по тропинке, обходя проезжую дорогу. В округе все кержаки белолицые, белобрысые, а Ксюша чернявая. При крещении, глядя на смуглую кожу младенца и черные волосы, уставщик сразу нарек ее Ксенией, что значит чужая.

Из-за берез выехал всадник. Вздрогнула Ксюша и ноги к земле приросли.

— Ваня?!

Ремни тороков висят, вьючных сум нет. Сам в черных суконных брюках, в палевой шелковой косоворотке, подпоясанный крученым шнурком, но без картуза, и волосы всклокочены, как после драки. На бледном лице мышатами серые глаза. Ксюша забыла об осторожности, кинулась к Ванюшке.

— Што с тобой?

Ванюшка тоже растерялся. Зачем-то оглядел себя, провел рукой по лицу, груди, словцо стряхивая что-то и ответил с досадой.

— Конь разнес малость. А ты… ты-то откуда?

Ксюша замялась.

— День нонче пригожий… В село вот иду.

Ванюшке кажется, что возле Ксюши он обретет необходимый покой. «Только бы она не ушла». Соскакивая с коня, зацепился ногой за луку и чуть не грохнулся. Ведя в поводу лошадь, пошел рядом с Ксюшей.

— Я тебя несколько ден ищу…

— Меня?

— И в новосельском краю, и в тайге… Ты в село не ходи. Двадцать пять рублев сулят за твою голову да коня.

— Ого! Видать, Ксюша в люди выходит, — задорно рассмеялась. — А с уздечкой коня дают, аль без упряжи? И все ж я, Ваня, пойду в село, потому как мне надо туда. За упреждение спасибо.

— А за Вавилу тройку коней сулят да еще сто рублев. Ты его спрятала?

— Вот уж сказал. Я-то при чем?

Опустила глаза. «Эх, Ваня, нет у меня от тебя тайны. Все твое. Но што Вавила в Ральджерасе даже тебе не могу сказать».

— Ждал, ждал тебя, а ты сразу в село. Даже слова сказать не хочешь.

Распахни сейчас Ваня руки — и бросилась бы к нему, обняла, зацеловала… А там иди кругом и кусты, и земля, и горы, и небо.

И Ванюшке больше всего на свете хотелось сейчас обнять Ксюшу, но необычная робость сковала его. Любую девку в селе мог обнять, потискать, а на Ксюшу взглянуть и то робостно. «Пошто же так, — досадовал Ванюшка, — нешто я трус? Или она не добра?»

Понукал себя, понукал, но руки висели, как плети. Только сказал:

— Не уходи от меня. Искал я тебя. Шибко искал. Вот те крест.

— Искал меня? Ваня! — за эти слова Ксюша простила Ванюшке и его примирение с отцом. Да и как иначе он мог поступить, если сам бог дал его отцу власть вершить расправу над всеми домашними. А Ванюшкину тревогу по-своему поняла — искал же ее.

«Ненаглядный, желанный. Жизнь ты моя. Не забыл, значит? Любишь? После всего, што со мною стряслось?»

Так и стояли они под березками, в стороне от тропы, переживая встречу каждый по-своему.

— Как ты вернулась в село, — сказал Ванюшка, — тверезый хожу. Побожусь. Даже на дух не надо. От медовухи, скажи ты, воротит. А ты ходила куда? В пыли вся…