Эхо тайги

Отвернулся, сорвал лист с березы и откусил черенок. Губы синие, как с мороза. Не поймешь, что нынче с Ванюшкой, Ксюша вглядывалась, старалась понять, что с ним. Дрогнули его пальцы. Дрогнули углы губ. Не первый год знала Ксюша своего друга. Забеспокоилась.

— Да што ты петляешь, как заяц у лежки. Сказывай, што на сердце. Я о встрече такой и не чаяла. Виновата — ударь. Не закроюсь. Даже бог мне теперь не судья. Ты мне один судья. Во всем мире один.

— Я тебя не виню… — и опустил голову, приводя в порядок набежавшие думы. — Отец… Сысой… прииск виноваты… Не могу без тебя. Вот хоть режь! Сысоем теперича не попрекну… Побожусь… Давай хоть нонче ж свадьбу играть… Только не уходи…

— Свадьбу? В уме ты? — кажется Ксюше, не то бросили ее в ледяную воду, не то в кипяток. — Сам сказал: за меня сулят четвертную.

— Дык на заимке покеда схоронимся. Солдаты не век в селе будут. Стало, согласна?

Ксюша видит свадебный поезд. Подъехал он, к дому, а ворота дегтем намазаны. Охнула от испуга. Ванюшка спросил:

— Ты кого?

— Так, Ваня. Свое увидала. «Можно в другое село убечь. На заимку, как Ваня сказал… А Вера? А товарищи в Ральджерасе? Да што я, каторжна, што ли? Ради их счастья должна своего лишиться? Добегу до них и скажу: прощевайте мол. Счастье нашла».

Ксюшина мысль металась, как рысь в тесной клетке, а Ванюшка все говорил, убеждал. Ему надо было сейчас говорить, говорить, говорить. Он не мог унять дрожь пальцев, подергивание век и губ.

— Да што ты молчишь? Неужто еще сумлеваешься? Да другие девки мне — тьфу.

Ванюшкины слова — как песня о счастье.

— Сказывай… сказывай, — просила шепотом Ксюша.

— Я неделю с тобой про себя разговаривал. Все обсказывал, как мы будем жить. В городе пароход тебе покажу. Ты пароходов еще не видела. Как загудят, как зашлепают колесами по воде, да плывут, скажи, гуси-лебеди. А зимой тройки по снежной дороге с бубенцами… Пристяжные вразлет. Снежная пыль из-под копыт да прямо в лицо… Ух-х! А ты рукавичкой прикрываешься да хохочешь, хохочешь, потому как я никого для тебя не жалею…

— Родной мой, желанный…

— Про Сысоя, Ксюша, не сумлевайся. Я зарок перед богом дал Сысоем не попрекать. Што было-прошло. Да и што теперь Сысой — тьфу!

От радости, что Ванюшка по-прежнему любит ее, Ксюша не поняла потаенного смысла этих слов. Впереди показались крыши изб. Село близко.

— Ты иди, Ваня… — сказала она, — а я тут подожду. Засветло на село сунусь — головы не свесить.

— И я с тобой.

— Што ты. Лошадь увидят. Тебя заприметят. Ты лучше иди.

— А свадьба когда?

— Я вечером тебе знать дам. Вечером. Как стемнеет.

Стемнело, когда Ксюша решилась проникнуть к Арине. Пробиралась проулком, пряталась в тени изб, зорко смотрела по сторонам, слушала, нет ли чего подозрительного, старалась сосредоточиться и забыть Ванюшку, да разве забудутся слова: «Жить не могу без тебя… Сысоем не попрекну…»

О Сысое он несколько раз повторил. И помнится, — голос его то срывался, то деревенел.

Арина ждала Ксюшу во дворе. Обняла, зашептала:

— Ваньша был, упредил меня…

— У тебя был?

— Идем скорее в амбарушку, у меня все там припасено — в избу ненароком забредет кто.

Сели на лавку. Света не зажигали. Ксюша прижала ладони к вискам, а в голове, как дятел, стучит. Перед глазами Ванюшка — растерянный, ласковый. Голос то тихий, то вроде испуганный так и звучит в ушах.

— Крестна, родная! Такое стряслось… такое стряслось! Даже высказать не могу… Ванюшка сватал меня…

— В полюбовницы?

— По-хорошему, в жены.

— Господи, воля твоя, — закрестилась Арина. — Ну, сказывай дальше.

— Сказывать-то нечего, крестна. Сватает… И ничегошеньки боле не помню… — прошлась плясом от двери до конца. Руки раскинула, как лебедушка крылья.

— Можа, так, мимоходом сказал, вроде: не у тебя ль моя шапка? Не хочешь ли замуж пойти? То-то он сумной какой-то. Заторопился сразу.

— С утра уговаривал, крестна. По полудню расстались. И скажи, хочу вспомнить, што сказывал, не могу.

— Видать, уговаривал больше руками? И-и, девка, с нашей сестрой о любви сказ пошто-то так больше ведут. Только поддайся.

— Што ты, крестна. Свадьбу, грит, по всем правилам… Про Сысоя клялся не вспоминать. И что это ты все — тискал да тискал! Не было ничего, на што намекать. Не было! Слышишь?

— Шибко был пьян?

— Даже ни капельки. Давно, грит, не пьет, Крестна, — зарылась в колени Арины, — режь меня сейчае, жги — никого не услышу. Знаю, што у тебя, што с тобой говорю, а слышу и вижу только его.

— И што ты сказала ему?

— Если б я помнила, крестна, Не то посулила утром ответить, не то сразу ответила.

— Што ответила? Што?

— Крестна, не помню. Я его больше, чем прежде люблю. Вроде сегодня и полюбила по-настоящему, а что раньше было, так это детство. В ту пору любую муку готова была за Ваню принять, а теперь хоть самую смерть.