Эхо тайги

– Я хочу спать… как мед-ведь… Где тут кровать? Ничего не вижу. – Качаясь, Яким хлопнул в ладони. – Х-хо-зяин!… – и свалился кулем на пол,

В пьяном бреду ему чудилось, что он на каком-то званом обеде. На стенах – хрустальные бра, на столах – вазы с сочными фруктами и много-много шампанского. Он читает стихи, а в ответ овации… Стиснутый толпой поклонников и поклонниц, он не может пошевелиться, ему нечем дышать…

– Почему тут так темно и душно? – пробормотал он.

За спиной раздался смешок. Затем хохот. Яким окончательно очнулся. Легкий морозец прошел по спине.

– Простите, кто вы такой… с кем честь имею?…

В ответ все тот же хохот, резкий, свистящий.

– Послушайте, уважаемый, где я?

– Да очнись, прохвост, ты в кутузке.

– Где? Не извольте мне тыкать…

– Тьфу ты, балбес. Послушай, я Горев, – крепкие руки схватили Якима за плечи, встряхнули. – Понял ты? Го-рев! Тут каталажка.

– Не трясите меня, я поэт…

– Тьфу, хорек ты вонючий, научившийся складывать рифмы, вот ты кто! Как сюда угодил, падла, мы тебя давно потеряли?

– Был приглашен на званый обед…

– Замолчи, хорек! Ты Горева знаешь?

– Горева? Не дай бог! Он…

Только сейчас до Якима дошло, что он в темноте и почему-то один на один с Горевым. Рванулся, чтобы бежать, схорониться куда-нибудь. Но куда? Яким затрепетал, но не крикнул. Хватило ума. Кричать у Горева бесполезно.

– Та-ак. Чувствую, Горева ты еще не забыл. Куда я хмель твой девался. Отлично. Как ты сюда попал? Тебя, дурака, подсадили ко мне? Да?

Что-то неясно всплывало в памяти Якима. Большая изба… сундук… мешочек… Яким сунул руку за пазуху, пошарил в валенках, в шапке – мешочка с золотом не было.

– Но он должен быть… должен… – Яким пошарил на грязном полу.

– Хватит ползать. За что тебя сюда посадили? Ну-у?

Очень не хотелось рассказывать, какая дорожка довела его до съезжей избы. Там, на свободе, все его действия казались подвигом. «Надо есть, чтобы жить, но не жить, чтобы есть, – поучал он Ванюшку. – Я живу, чтоб творить, создавать прекрасное – и не имею хлеба, а куркуль с хутора…» – рассуждения Якима казались ему и Ванюшке вполне логичными. Куркуль обязан поделиться с ними. Не хочет? Заставим.

– Элементарнейший бандитизм, мародерство, – заключил Горев, когда Яким рассказал о своих похождениях. – Элементарнейший бандитизм. Послушай ты, солнце расейской поэзии, через два-три дня сюда придут регулярные части Красной Армии. Нас с Зориным будут судить и, скорее всего, расстреляют. Но, может быть, и помилуют. Но тебя с Ванькой казнят. Мародеров казнили еще со времен фараонов, и будут казнить всегда. И правильно сделают.

– Ва… ва…

– Перестань дрожать. Все равно петли не миновать. Мародеров чаще всего вешают.

Ванюшка прислушивался к разговору Горева с Якимом и убеждал себя; «Как это повесят? Да они не имеют права». Он всегда ошущал мир, как часть самого себя. Он, Ванюшка, воплощение всего живого. Якима могут казнить, Горева, Зорина, а его не могут. Почему не могут, Ванюшка не знал, но твердо сознавал, что умереть не может, ибо если его, Ванюшки не станет, то как же будет бежать вода? Светить солнце? Колоситься хлеб? Ванюшка умом понимал, что он смертен, как все, и в то же время настойчиво билась мысль, что мир существует только для него.

– Я не хочу умирать, – донесся до Ванюшки стонущий голос Якима. – Я не могу умереть! Это будет потеря для российской поэзии, для русской земли.

– Ты снова о том же. Остолоп, до сих пор не можешь понять, что ты паразит. Мародер! Повесят тебя, и воздух станет чище.

– Ва… ва…

– Перестань и слушай. У Зорина – он человек в высшей степени предусмотрительный, – в голенище валенка была закатана пилка. Понял? Когда вас втолкнули, мы подпилили первую плаху. Теперь… да перестань ты, гнида, не хнычь! Зорин будет пилить, я ему помогать, а ты попробуй что-нибудь говорить, отвлечь внимание стражей.

– О чем говорить?

– Да хоть про господа бога. Лишь бы заглушить звук пилы. Ну-у, теорию стихосложения излагай.

– Это можно. М-м-да. Стихотворные размеры делятся на… на… Ямб и еще…

– Продолжай, продолжай. Это так интересно… А главное, очень полезно… Да продолжай, а не то я размозжу тебе голову.

– Да, да, м-м… Говоря откровенно, меня всегда удивляло, что особенно тонко понимают поэзию женщины. Бывает, пишет поэт – и сам недопоймет, какую философскую глубину запашет в сонете, а женщины поймут и оценят. Ведь поэт часто не ведает, что творит…

…Часа через три резвые лошадки вынесли из Притаежного двое саней. На передней – возница, Горев и Зорин, на задней – другой возница, Ванюшка, Яким. Лошади, как говорится, запряжены «в тихую», ни колокольца под дугой, на шаркунчиков-бубенцов. Ванюшка завалился в сани а лежал, не веря, что снова видит дорогу, снег и огоньки села, мигавшие позади.

«Живы, кажись, остались?… А если догонят?»

Неуютно стало в розвальнях, зябко. Холкнул возницу в бок.

– Погоняй ты ради Христа!