Эхо теней и другие мистические истории

Хвост зверицы опал, чуть-чуть стукнулся о паркет.

Чуть задел край бельевой верёвки.

Чернота.

Хлёсткая белая молния, рассекающая мгновенную тьму.

Искажённое оскалом ярости бледное лицо, распахнутая клыкастая пасть. Раскинувшийся воротник, на котором вьющиеся, дрожащие штыки, зубья.

Шумно рухнув передней частью всего своего тяжёлого корпуса на пол, Кобра взвилась над пошатнувшейся, отступившей в коридор девушкой.

Мика опасливо вскинула ладони к груди — но, нет, не заслоняла себя локтями. И даже не сильно пятилась. Разве что только чуть-чуть. Спокойно, пусть и часто-часто дыша, выдержала опасный, сочащийся болезненным гневом змеиный взгляд.

— Воу, воу, — Мика выдыхает, всё ещё держит перед собой поднятые руки, не отводит глаз от поднимающейся, всё ещё идущей кольцами, колышущейся зверицы, — я тебя услышала, я всё поняла, — и усиленно вдавливается стопами в пол. Чтоб действительно не отступать.

А Кобра-то очень высокая! Поднялась во весь рост, вот же, в потолок упирается — и оттуда же изгибается, складывается по дуге. Напирает на стены так, что всё, что за ней — и не разобрать вовсе. И шипит притом, часто-часто и очень много. И язык этот её длинный, острый, раздвоенный, из разинутого зубастого рта.

Если б не глаза человеческие, если б не разводы туши под веками и повсюду… Да нет, Мика и без них-то всё, всё понимает. Потому и так силится заставить себя не сбегать. Повернуться спиной, проявить слабость, страх выказать — хочется!

Но стоит. Именно что не стоит, пусть Мика и понимает: и можно, и может. Но не сделает так. Не будет.

Змея умеет опасничать. Умеет казаться лютой. Не такой, как сейчас, а совсем. А как сейчас поступать… Не дрожать. Умно кивать и со всем соглашаться. Как бы та головой своей сильной не билась то в одну, то в другую стену, как бы отчаянно не гремела об пол концом своего хвоста.

Стоять, кивать, не терять с ней зрительного контакта. И не засматриваться на широченные воротники. Не смахивать сочащуюся кислотой брызнувшую к ней чужую слезу со щеки. Не беда, бывало и раньше, и теперь заживёт. Не отвлекаться — но и руки всё же не опускать. Главное — не выказывать ни малейшей агрессии со своей стороны. Она ни ссориться, ни мириться, она просто спросить хотела. Так что — тихо выдержать, обождать.

Шумы и погромы постепенно сходят сами собой на «нет». Во всяком случае, удары Кобры уже не сотрясают ни пол, ни стены. И штукатурка с потолка даже не осыпается. Да вот и сама зверица опускается грузно, медленно, голову наклонила-понурила так, что длинные её смоляные пряди вовсе стелются и скрывают потухающее, прячущееся лицо.

Отступив, Мика прикрывает ногой приоткрывшуюся дверь ванной.

Девушка не закрывает глаза. Даже и не вздыхает — а просто, тихонько подходит к сникающей на паркет зверице, подставляет протянутые нетрясущиеся ладони.

Принимает к себе массивную переднюю часть змеиного туловища, прикладывает аккуратно её к своему плечу. Гладит. Молчит и гладит. Проводит по холодной и склизкой, всё ещё с зазубринами чешуе, опускает ближе её понуренную тяжёлую усталую голову.

В сознании при этом отчаянно перелистываются варианты единственной и самой удачной реплики. Из множества-множеств, одна-одинёшенька, вот та самая. Та самая-самая…

Мика как может крепко прижимается к телу Кобры, предусмотрительно обхватывает объятиями поверх пока что сложенного воротника.

— Я просто не знала, как тебе ещё объяснить.

«… Вот теперь — беги!».

Предупреждая наиболее вероятную реакцию, она молнией отталкивается от всё ещё застывшей в покое зверицы — и бегом на кухню.

И тут же захлопнуть дверь.

Попытаться не думать про отброшенную длинную тень у входа уборной.

Сползти по стенке, закрыть голову, закрыть уши локтями. Бить, бить, бить ими по поджатым коленям.

Она, чёрт возьми, прямым текстом призналась в намеренном и содеянном, и что это всё случилось нарочно. И напоказ. Зная, как и что потом будет. Из всех, из всех возможных, из всех нужных слов, она выбрала сказать Кобре именно это. Именно в тот момент, когда змея только-только успокоилась и перестала шипеть и сотрясать собой весь их дом.

— Дура! Дура! Дура! — Мика вбивает кулаками по голове, углами локтей по бёдрам.

Изо всех сил, она как может старается не выть. Хватает себя за шею, впивается в неё ногтями, всё-таки исторгая вой. Тут же хлёстко отвешивает себе по губам — и опять, концами ногтей, по щекам, плечам. Захватывает себя. Как может силится подавить то, что уже просто вываливается. То, что комьями из неё выхаркивается. Выплёвывается. Выблёвуется.

И застывает. Обмирает, прокидывает вдоль пола ноги, вытягивается по струнке, слыша, как приоткрылся дверной замок.

Нет.

НЕТ!

Она не хотела.

И вот этого просто не может быть. Она же всё точно слишком хорошо видела.

Всё ещё тихо трясётся, хоть и пытается не кусать губы. И не жмуриться, наплевать, что под веками слёзы.

Она не верит — и наблюдает за высокой женщиной в простой вязаной зелёной кофте и длинной юбке до пят.