Эклектика (СИ)

«Кровью сердца» — странное вступление, учитывая, что ни у кого нет ни первого, ни второго. Две вещи в измерении-изгое сохранили материальную сущность: трон и меч, который сделали оружием ближайшего к правителю советника — главного чаоситта. Подобие сердца имел только Бетельгейз, оно досталось от отца. Вместо крови по сосудам тек черный с искорками дым; Бетти обладал им же, но, в отличие от остальных, к его мраку примешивалось серебро. Открытие сделал дядя, когда сидел с ним перед сном — ему хотелось доказать, что «юнец — чужак». Тогда Бетельгейз впервые почувствовал боль. Рана зажила быстро, о ней никто не узнал. Если бы дядя стоял у молитвенника, то не смог бы сказать «мой эйдос чист, как кристаллы твоего храма» — богиня-созидательница непременно поразила бы лгуна светом. Поэтому, наверное, принц Альбиус остался за дверями, самодовольно бросив «Она поймет и по-другому». Это значило, что Владычица мира читает его молчание.

У Бетельгейза тоже была своя молитва. Он не знал, зачем мама привела его в храм посреди падения одной песчинки, чарингхолльских «суток», но привык, что желания Сиенны возникают спонтанно и неожиданно для других. На протяжении шестнадцати тысяч падений, с тех пор, как научился ходить, Бетельгейз следовал за мамой в храм. Дядя отмечал, что Сиенна просто боится оставлять сына в одиночестве. Не без причин.

Своя молитва. Мама учила общепринятым, но Бетельгейз (возможно, было виновато влияние дяди) сочинил другие. У него не существовало постоянной. Каждое падение душа просила разное. В этот раз он, глядя на кинжал, бессвязно думал:

«Возлюбленная Чаосин, сделай так, чтобы я покинул твой мир. Я знаю, страх — это грех, но он сильнее меня. Здесь слишком темно, пойми. Все ненавидят меня. Я изгой. Мне жалко маму, она беспокоится обо мне. Дядя угрожает, когда она не видит, не могу рассказать ей. Я хочу увидеть отца. Я никогда его не видел. Отпусти, пожалуйста».

Слышал ли идол? Здешняя прислужница говорила, что да. Она, безымянная, стояла в стороне, у одной из колон, и жалостливо смотрела на юного принца. В который раз Бетельгейз подумал, что простая прислужница слышит его просьбы-мысли. Ее лицо всегда выражало скорбь, тоску и казалось красивым, как благородство и верность. Бетельгейз ни разу с ней не заговаривал. Слова прислужницы сочились мудростью, которая, непонятая, вызывала стыд. Это не мешало маме обращаться с ней как с рабыней. Младшая принцесса не любила манеры и была прямолинейна, честна, а также возвышала себя над другими, будто мечты о троне уже преобразились в явь.

— Услышь свое дитя, Владычица, — с жаром проговорила Сиенна Чарингхолле и распахнула глубокие черные глаза с тяжелыми веками. — Ты закончил, милый?

Бетельгейз кивнул. Голос матери, хлесткий и властный, заставил выпрямиться и расправить плечи, как если бы он проглотил чаоситтский меч.

— Прекрасно, — Сиенна обратила внимание на прислужницу и процедила: — Девка стояла там все время?

Он не уважал ложь. Лгать значило не уважать ни себя, ни других людей. Для Бетельгейза ложь стояла на одном пьедестале с предательством, ревностью и прочими испражнениями неуверенной в себе души. Однако он не спешил судить других и тем более знал, что существует ложь во благо, к которой Бетти с трудом прибег, сказав:

— Нет, пришла только что.

Если постоянно говорить правду, то никому и в голову не придет, что ты, наконец, соврал. Сиенна отвернулась от стоящей в тени женщины и направилась к выходу. Бетти задержался: безымянная прислужница смотрела с болью. Невысказанные мысли переливались на ее губах. Она всегда пугала, но сегодня, после молитвы, испугала особенно сильно… Так смотрели осужденные на смерть, чарингхолльцы, потерявшие детей или отправлявшие их на войну, алчущий дядя Альбиус на супругу брата и мать на корону, пока он, Бетти, мечтал покинуть родину и оказаться с отцом. Прислужница хотела что-то сказать; у Бетельгейза дрожали руки при мысли, что он может услышать. Окончательно смутившись, Бетти побежал за матерью. Спину обожгло нечто, похожее на горе.

«Может, я ей… нравился?»