Эклектика (СИ)

Он ощутил сгусток света за спиной — дедушка принимал телесную форму. Здесь, в Ожерелье миров, привыкли скользить тенями-идеями и только в редких случаях вспоминали образы прошлой жизни. Как Майриор, боги, обитающие под бесконечными потолками замка, пытались стереть свое происхождение из чужой памяти — и своей тоже. К Бетельгейзу относились по-особенному. Рядом с ним маску бесплотного духа надевали только самонадеянные вторичные боги; на почтительном расстоянии от края бездны замер старец в длинном, стелющемся по полу плаще. Он был неуловимо похож на Майриора: нечто пряталось в упрямо выпяченном подбородке и глубине глаз. В ауре же Бетельгейз замечал схожесть с собой. Во время каждой встречи с владыкой миров Древа он думал: «Какой была бабушка?». Ее Бетти знал только по рассказам.

— Это нечестно по отношению к старому, — с грустью сказал Бетти. — Оно определяет настоящее.

Чарингхолл блестел далеко впереди. Он казался песчинкой по сравнению с величественным Ожерельем, его тенью.

— Майриор выполняет заложенную мною программу, — отчеканил дедушка. — Своеобразно, но выполняет. Я не оцениваю его действия — в эксперименте промежуточные итоги проводить бессмысленно. Майриор нацелен на будущее, на перемены, он будет гнаться за новыми целями — в этом его сущность, вечные осознанные перемены. С детства не мог усидеть на одном месте. Его бесполезно искать. Он вернется сам.

— Когда? Этот материальный мир скоро утянет меня в бездну своей тяжестью.

Сказав это, Бетельгейз невольно опустил взгляд — что было там, за свечением Ожерелья? Бесконечное падение… или другие миры, о которых все забыли? Загадка мучила не меньше неизвестности судьбы Чарингхолла и, особенно, служанки столичного храма. Жива ли она? Жива ли мать? Наверное… Он бы почувствовал уход родного человека, как когда-то — гибель Фаталь; перенес бы он потерю Мосант, если бы уронил кольцо в бездну? Ошибка отозвалась бы предсмертными криками миллионов. Однажды, наблюдая за любимым королевством из окна спальни, Бетельгейз пришел к выводу, что владение своим измерением — вовсе не награда. Кольцо, склоняя к полу тяжестью, напоминало об этом. Бетти тихо произнес:

— У большинства богов в подчинении один-три мира, и только ты, Владыки Белого и Огненных миров обладают сотнями. Как вы выдерживаете их переживания, дедушка?

Ответ был заранее известен.

— Я их не воспринимаю. Положение о желаемом отсутствии эмпатии у творца вычислено давно. Мы подчиняемся законам логики и не можем считаться с чувственной стороной жизни. Законы морали — слишком субъективная категория, чтобы мы ими оперировали.

Бетельгейз снова кинул взгляд в сторону Чарингхолла.

— Грустно, что современные создатели стали так думать.

Пауза перед ответом оказалась неуловимой, но все же была.

— Считаешь, раньше было по-другому? — спросил дедушка. Бетельгейз поймал себя на мысли, что улыбается, глядя на родину. Считал? Он знал; старая рана болела, напоминая, что когда-то все было по-другому. Потянувшись к ней, Бетти нечаянно коснулся кольца на шее и вздрогнул от его холода.

— Хотелось бы верить, что наплевательство к собственным трудам впервые стало свойственно Лантане, — нашелся он.

То было странное ощущение: великий Первичный бог смотрел на него как на равного. Бетельгейз вспомнил резкость и колкость, которыми дедушка награждал Майриора, и рассудил, что никогда не слышал подобного в свой адрес и попросту купался в незаслуженной доброжелательности. Ведь он не сделал ничего, что возвышало бы над смертными — стоило ли говорить о богах Ожерелья? Он не создал мир, не понимал формулы, которыми было исписано измерение Мосант, и знать не знал секреты разума и времени. Бетельгейз чувствовал себя ничтожеством в Чарингхолле; здесь, под бесконечным небом Ожерелья миров, рядом с лучшим из творцом, он был оскорбленным ничтожеством. Своя гордость никогда не беспокоила; чужая же, Его гордость, раздутая и в то же время хрупкая, как у всякого полукровки…

— Теперь понимаю, кто виновен в безразличии папы ко всему доброму и хорошему, — добавил Бетельгейз. — Ваше положение об отсутствии эмпатии. Ты привил его из тех соображений, что настоящий творец должен быть безоговорочно объективен? Глух к порывам сердца и души? Тогда теряется смысл, дедушка. Субъективизм и эмпатия далеко не синонимы; ты зря пытаешься убить в папе человека и тем более зря обвиняешь. Майриор — нелюбимый сын для тебя, Эрмисса — любимая дочь. Ты так говоришь — любовь субъективна, к слову. Однако сколько ты спрашиваешь о нем и сколько — о ней? Ты не совсем честен со мной. И собой.