Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Словно въ благодарность за это опредленіе созданіе запло легкую шансонетку, маленькимъ, но пріятнымъ голоскомъ, задвигало короткими ножками и руками.

— Уйти бы, братцы, — несмло прэдложилъ Крысаковъ. — Разжалобитъ она насъ. Ей-Богу.

— Кажется, сейчасъ будетъ неприлично, — предупредил я.

Маленькое существо приподняло юбочку и высоко выкинуло одну изъ булочекъ, замнявшихъ ей ноги.

Два солдата стыдливо прыснули въ кружки, а одинъ изъ малышей разразился радостнымъ воплемъ.

— Мама! — жалобно позвалъ Крысаковъ. — Дтство, чего то, вспомнилъ, — конфузливо пояснилъ онъ.

Мифасовъ, взволнованный, поднялся изъ за стола.

— Сирота, — шепнулъ мн Южакинъ и мягко сказалъ. — Посидите съ нами, Мифасовъ. — Видишь, какъ славно — чисто въ дтскомъ саду.

Онъ смахнулъ непрошенную слезинку.

— Мама! — Снова позвалъ Крысаковъ.

* * *

Растроганные, обновленные, шли мы домой. По дорог завернули въ какой то пассажъ, гд светились панорамные ящики-автоматы.

— Сандерсъ! — закричалъ Южакинъ. — Сандерсъ!

За большимъ стекломъ покоился на трав маленькій, пухлый амуръ. Онъ спалъ. Чтобы разбудить чуткій сонъ ребенка, достаточно было «опустить монету въ 10 пфениговъ».

— Господа! Смотрите! Онъ открылъ глазки!

— А вонъ индіанка лежитъ, — показалъ Мифасовъ. — Какъ живая!

— Богъ съ ней, съ индіанкой, Мифасовъ. Смотрите лучше на мальчика, — ласково сказалъ Крысаковъ. — Вы самый младшій.

— Она одта, — возразилъ тотъ обиженно, но послушался и сталъ смотріть на амура.

Меня, какъ боле взрослаго, поставили передъ индіанкой, а старшіе стали смотрть въ закрытые ящички.

Позже они признались, что видли женщину въ корсет и нижней юбк.

* * *

— Ночью я проснулся отъ внезапно прекратившагося храпа. Крысаковъ стоялъ передъ кроватью, на колняхъ, и молился.

* * *

Тмъ странне показались мн слова одного стараго знатока Дрездена, который, выслушавъ нашъ разсказъ, воскликнулъ:

— Да! Въ этомъ городишк можно повеселиться! О-го-го! — И наклонился къ уху Южакина.

Южакинъ сдлалъ лицо, словно ему брызнули въ ухо уксусной эссенціей, и задумчиво сказалъ:

— Въ слдующій разъ мы опять подемъ черезъ Дрезденъ.

— Южакинъ, — замтилъ я строго. — Ужъ не хотите ли вы загрязнить почву, на которой Крысаковъ и Мифасовъ пустили лучшіе изъ своихъ побговъ?

— Всякая почва нуждается въ удобреніи, старый Сандерсъ, — развязно отвтилъ беззаботный человкъ.

— Тамъ можно продлывать нчто невроятное, — мечтательно повторилъ старый знатокъ Дрездена.

* * *

Утромъ мы пошли въ Дрезденскую Галлерею. Крысаковъ и Мифасовъ — художники.

Я рдко встрчалъ людей, у которыхъ столь различные пріемы изучать жизнь народовъ.

Крысаковъ полагаетъ, что сть надо въ очень плохихъ ресторанахъ, иногда даже на улиц. Такъ въ Париж, на Большихъ бульварахъ, онъ лъ какихъ то полуживыхъ ракушекъ, прося ихъ изъ раковины при помощи поднятой на панели шпильки. — Безплатное столовое серебро при безплатной посуд.

Въ Неапол онъ начинялъ себя макаронами, издававшими запахъ плохой замазки, на масл, соскобленномъ, вроятно, со стнъ таверны или съ лица хозяйки.

Комнату въ отел онъ старался занять худшую за туже цну.

Мифасовъ? Гармоничный и хрупкій Мифасовъ не представляетъ себ возможности наблюдать бытъ народа помимо первокласснаго ресторана, не имя въ запас особенно мягкой ночной рубашки.

И оба они страдаютъ.

Крысаковъ — физически, набивая себя ужасными макаронами, съ тмъ большей яростью, чмъ брезгливе отвертывается Мифасовъ. Страдаетъ нравственно, видя, что человкъ, котораго онъ, въ душ, любитъ, демонстративно тупъ въ отрицаніи очевиднаго.

Мифасовъ, стройный и колеблющійся Мифасовъ, уходитъ непонятый и печальный, чтобы одиноко състь изысканно — блдньій обдъ, приносимый на крыльяхъ лакеевъ-ласточекъ. И погрустить по хорошему въ сущности, человк, но неисправимо равнодушномъ къ прекрасной вншности.

Борьба Крысакова и Мифасова вчна, какъ борьба началъ. Но иногда она утихаетъ, чтобы смниться гармоніей полнаго единенія.

Тогда они берутся подъ-руки и идутъ впередъ, забывая обо мн и Южакин, какъ патриціи, выбирающіе розы для возлюбленныхъ, забываютъ о слугахъ, стоящихъ съ корзинками.

И если рабъ Сандерсъ или рабъ Южакинъ робко скажутъ патрицію Крысакову или Мифасову:

— Господинъ мой, вмсто красной розы вы положили блую, — патриціи пожмутъ плечами и скажутъ одинъ другому:

— Не отправить ли намъ Южакина и Сандерса въ каменоломни? Такъ какъ, во истину, они слишкомъ наглы, полагая, что отличаютъ красное отъ благо.

Гармонія ихъ дружбы порождаетъ высокомрное презрніе, проклятіе котораго несемъ мы, съ Южакинымъ.

Оно ложится на наши плечи при вход въ каждую картинную галлерею и снимается только при выход.

Высказывать сужденія мы можемъ лишь очень осторожно, заходя издалека и сваливая въ начал на себя всю вину за мнимые недостатки картины.

Говоря, напримръ, о какой нибудь нимф Рубенса:

— А что, Крысаковъ, — я въ зтомъ дл профанъ — бокъ то у нея какъ будто того… жирноватъ?..

— Сами вы жирноваты… Гд?

— Вонъ, Крысаковъ, во-онъ… Не то, пенснэ мое замутилось… Какъ будто жирноватъ, бочекъ-то… Хе-хе-хе…

— Ни черта вы не понимаете!

Вы, съ тупой радостью: