Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Взволнованный и радостный, онъ поспшилъ обратно къ почтовымъ чиновникамъ, чтобы подлиться еще однимъ открытіемъ и уврить ихъ, что его похвала продиктована иностранцу искреннимъ восхищеніемъ, а не матеріальнымъ разсчетомъ.

— Кажется, я ему понравился, — скромно замтилъ Крысаковъ. — Что онъ тамъ бормочетъ, Сандерсъ?

— Расхваливаетъ чиновникамъ вашъ животъ.

Крысаковъ схватился за сердце.

— Какое, вы говорите, мсто, Сандерсъ… Грудь?

— Животъ, — услужливо поправилъ Мифасовъ, стараясь мягкостью тона и тонкостью выговора сгладить тяжелое значеніе слова. — Нюрнбергскій почтъ-директоръ интересуется…

— Сандерсъ! — заревлъ Крысаковъ. — Сандерсъ!.. Если вамъ дороги наши отношенія, скажите ему, что это грудь… Грудь и ничего боле… Сандерсъ!

Онъ невроятно волновался.

Тщеславіе этого человка часто приводило насъ въ уныніе, но никогда такъ, — какъ на этотъ разъ.

Обладая, дйствительно, великолпной грудью, онъ ршительно и наотрзъ отказался признать когда либо свой животъ. Послдній, будучи лишенъ присмотра, выросъ до очень солидныхъ размровъ — наполовину исподтишка, наполовину открыто, но, какъ таковой, признанія со стороны Крысакова не добился и навки остался страдать — не то отъ уколовъ самолюбія, не то отъ вчно переполнявшей его пищи.

— Скажите ему, что это грудь… грудь!

Въ виду подобныхъ отношеній, вся верхняя часть Крысакова считалась грудью — отъ головы и до ногъ, на которыхъ она покоилась въ вид мягкаго шарообразнаго элемента, восхитившаго стараго Герцога.

— Вы скажете, Сандерсъ, или нтъ? — зашиплъ онъ. — Подымите же ваши проклятыя занавски, чортъ возьми, или я васъ нарисую такимъ уродомъ, что вамъ перестанутъ подавать руку!

Онъ больно ущипнулъ меня за ногу и выбросилъ изъ-за стола прямо въ объятія Герцогу.

— У моего товарища не животъ, а грудь, — неумолимо продиктовалъ онъ.

— Мой товарищъ иметъ не животъ, а грудь, — помогъ мн Мифасовъ.

— Это — грудь, — самодовольно, указалъ себ подъ жилетъ Крысаковъ.

— Не лучше ли сказать, что это адамово яблоко? — предложилъ пунктуальный Мифасовъ. — Старикъ можетъ не поврить и обидться.

Старый Герцогъ ждалъ, благожелательно помаргивая маленькими нюрнбергскими глазками.

— Сандерсъ, — злобно усмхнулся Крысаковъ. — Я нарисую васъ по колна себ и по щиколку Южакину. Ни одна двушка не выйдетъ за васъ замужъ… Рразъ… Двва… Тррррр…

— Das ist die Brust — это грудь, — сказалъ я, не глядя на Герцога. — Не животъ, а грудь.

Крысаковъ разразился самодовольнымъ смхомъ.

На лиц Герцога отразилось смшанное чувство страха и любопытства. Грудь Крысакова ему понравилась, но произвела впечатлніе предждевременно спустившейся.

Я осторожно перевелъ его слова Крысакову, который уже усплъ успокоиться и даже поблагодарить старика кивкомъ головы и красивымъ созвучіемъ — битте-дритте.

Была полная ночь, когда мы покинули ресторанъ, сопровождаемые лучшими пожеланіями почтовыхъ чиновниковъ и горячими рукопожатіями милаго вчнаго Герцога — творца лучшихъ въ мір сосисокъ; стараго Герцога, отдлившагося отъ пожелтвшей страницы книги, чтобы пожать намъ руки и исчезнуть за низенькой ветхой дверью, какихъ много въ старомъ спокойномъ Нюрнберг.

Художники пошли спать, мы съ Южакинымъ взяли автомобиль — громадный, удобный и неслышный и похали по темнымъ спавшимъ улицамъ.

— Старый городъ…

Старый Нюрнбергъ… старый, старый… Громада темнаго замка… Черный ровъ… Вотъ здсь, въ этой башн, колодецъ, вырытый узниками, въ камн, такой глубокій, что семь разъ надо вылить воду пока услышишь первый всплескъ: разъ… два… три… четыре… пять… шесть… семь… — медленно безконечно.

Музей пытокъ тамъ… Вотъ здсь прыгнулъ черезъ ровъ разбойникъ…

Домъ Альбрехта Дюрера… Лоренцъ-Кирхе… Себальдусъ-Кирхе… Рука поднимается и опускается… Тихія слова старыя, старыя, по звуку и смыслу — окрашенныя столтіями… И ночь чудная.

Гармонія такъ велика, что ни мы, теперь живущіе, ни автомобиль не нарушаемъ ее; не сливаемся съ ней, но и не противорчимъ, кажемся себ скользящими, ничего не затрагивающими. Какими, должны быть и люди, спящіе за этими ставнями или сидящіе за большими кружками мягкаго пива и, какъ оно, спокойные, крпкіе, простодушно чуткіе и сильные, благословленные любовью къ старин.

Они охраняюіъ ее и она ихъ… Въ нихъ сила ароматныхъ желтыхъ страницъ, которыхъ просятъ не смшивать съ глянцевитыми отрывными листками счетной Берлинской книжки.

Было поздно, когда мы съ Южакинымъ оторвались отъ книги стараго Нюрнберга, отъ тишины и ночного звзднаго неба.

Когда я вошелъ на цыпочкахъ въ комнату — Крысаковъ не спалъ.

Онъ лежалъ на кровати, разметавъ руки, красный и всклоченный, съ мучительнымъ выраженіемъ блуждавшихъ по потолку глазъ, и слабо стоналъ.

— Грудь болитъ? — какъ можно ласкове спросилъ я.

Онъ слабо двинулъ рукой.

— Говорилъ вамъ, Крысаковъ не сть пятой порціи кровяной колбасы, — мягко попенялъ я, — не лъ же Мифасовъ.

Его гласки зловще вспыхнули, а въ горл заклокоталъ хриплый, но довольный смхъ.

— Мифасовъ свое получитъ… Обратили вниманіе, какъ онъ корчился, когда я спросилъ третью порцію?