Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— Обратилъ, — солгалъ я… — Тоже небось, иноземцевы принимаетъ… Желудокъ то у него…

Крысаковъ остановилъ меня тяжелымъ, презрительнымъ взглядомъ.

— Не подлизывайтесь, Сандерсъ… — криво усмхнулся онъ. — Вы отлично понимаете, что у Мифасова не можетъ болть желудокъ, если обълся я… Я говорю про нравственный мученія, иноземцевы капли здсь не причемъ.

— Я, кажется, сказалъ — валерьяновы…

— Не лгите! — крикнулъ онъ съ несдержанностью больного. — Вамъ мало, что я васъ нарисую плшивымъ, какъ цвтная капуста, — вы будете еще и колченогимъ… О-о!. Охъ… о, Боже мой… О, моя грудная клтка…

— Узка она вамъ?.. Крысаковъ… Крысаковъ, что съ вами?!

Онъ съ блуждающими глазами, распухшій, приподнялся съ подушекъ… Его глаза метались по блымъ обоямъ и идеально чистымъ занавскамъ. Предметомъ, на которомъ становились Крысаковскія глазки, была песочница… съ нсколькими окурками.

— Наконецъ-то! — прошепталъ больной. — Наконецъ — единственное мсто, гд не такъ чисто… Боже, благодарю тебя…

По его лицу разлилось тихое чувство благодарности. Я начиналъ его понимать.

Ему тсно здсь, среди неизмнной нмецкой чистоты и аккуратности, неумолимой и безбрежной, какъ Сахара… И вотъ, крохотный оазисъ — песочница, и, измученный, онъ бросается къ нему, въ надежд тни и отдыха.

— Сандерсъ, — тихо и умоляюще прошепталъ онъ… — Сандерсъ… придвиньте немного эту песочницу… Не въ службу, а въ дружбу, Сандерсъ… Вамъ будетъ достаточно, если я васъ нарисую себ до плеча? Что? до уха?.. До уха Мифасову?.. Не стесняйтесь, Сандерсъ — для васъ я готовъ на многое… Вотъ такъ… спасибо… Бросьте туда еще эту бумажку и поищете, нтъ ли у меня въ карман окурковъ… Есть?.. Бросьте ихъ на полъ, Сандерсъ! Смле, другъ, смле! Браво, браво, Сандерсъ!!

— Вамъ вредно такъ волноваться, Крыса…

— Сандерсъ, милый!.. — захлебываясь, бормоталъ онъ. — Сбросьте со стула мой жилетъ… ботинки — они за дверью… Я живу, Сандерсъ!.. Одну ботинку бросьте мн сюда на простыню — я ее не столкну… такъ. Что за масса волосъ на вашей голов. Сандерсъ!.. Какой ростъ!..

Я подумалъ, что онъ бредитъ, но его мозгъ работалъ, какъ никогда; въ каждомъ слов больного сквозилъ разсчетъ, сознаніе цли и отвтственности за свои поступки.

— Чистота и штрафъ, чистота и штрафъ, — скороговоркой шепталъ онъ. — О-о-о, если бы только чистота… А? Сандерсъ? — больной подмигнулъ маленькими заплывшими глазками. — Вытереть бы наши ботинки о занавси? А? Рискнете, быть можетъ?.. Самому красивому изъ нашей компаніи подобаетъ быть самымъ смлымъ… Ну, не надо… Можетъ быть усну и такъ.

Онъ потянулся съ видомъ нравственно удовлетвореннаго человка и, бросивъ послдній взглядъ на разбросанные по полу предметы, опустился на подушки.

Но тотчасъ же застоналъ снова — на его глаза надвинулся чистый, бездушный потолокъ и ничего боле…

Больной сбросилъ съ себя одяло и съ хриплымъ стономъ спустилъ съ кровати босыя ноги. Онъ задыхался. Потомъ вдлъ ступни въ рукава пиджака и заковылялъ по полу, мелкими шажками, насколько позволяли размры пиджака.

Злая иронія! Когда я посмотрлъ позже на спинку его пиджака, она была блестящей, но чистой.

— Всюду чистота, всюду аккуратность, — безконечно-устало прошепталъ страдалецъ. — Мщанство, мщанство, мщанство…

— Ложились бы, Крысаковъ.

— Ложиться? — онъ посмотрлъ на меня далекимъ невидящимъ взглядомъ. — Ложиться, Сандерсъ?.. Хорошо… я лягу.

Было видно, что его измученный мозгъ страшно работалъ, съ трудомъ ворочая громадную, какъ валунъ, мысль, протаскивая ее по извилинамъ, цпляясь и скребя стнки черепа.

Мрачная улыбка зазмилась вдругъ на его губахъ.

Не говоря ни слова, поднялъ онъ башмакъ и вытеръ его о наволочку своей подушки, потомъ другой…

— Что съ вами? — воскликнулъ я, пораженный какъ его поступкомъ, такъ и выраженіемъ злораднего удовольствія, преобразившаго его лицо.

— Ничего особеннаго, Сандерсъ… Ничего особеннаго, милый, дорогой другъ, согласившійся принять участіе въ такой сомнительной компаніи, какъ вс мы… Ничего.

Онъ смаковалъ свое торжество, за-одно любуясь моимъ недоумніемъ. Потомъ сдлалъ по направленію почернвшей подушки церемонный жестъ и шаркнулъ пиджакомъ.

— Битте-дритте. Надюсь, господа нмцы, я имю право пачкать свою подушку — нихтваръ? Хе-хе… — Онъ засмялся звонкимъ, злораднымъ смхомъ и съ неожиданнымъ проворствомъ зарылся подъ одяло. Передъ тмъ какъ опустить голову, долго смотрлъ на подушку любовнымъ отеческимъ взглядомъ.

— А какъ же вы спать будете? — осторожно спросилъ я.

— Ничего, — самоувренно улыбнулся Крысаковъ, — я сплю тихо. Вотъ бакенбардами разв сотру… Ну, да я съ краюшку — въ тснот да не въ обид… Хе-хе… Вы тоже, Сандерсъ, буржуйчикъ порядочный — какъ и вс, впрочемъ… Въ ванн разв васъ всхъ изобразить, а?

Онъ нсколько разнжился на своей подушк и шутилъ:

— Сознайтесь ужъ, что брали сегодня ванну, чего ужъ?

— Бралъ, — сконфузился я. — Мифасовъ подучилъ…

— Мифасовъ… — онъ громко звнулъ. — Какъ это ему раздваться не лнь, не понимаю… Диви бы еще спать, а то… Раздваться, одваться, разд…— Онъ заснулъ.