Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— Мифасовъ! — сказалъ я, наклоняясь къ нему (онъ, лежа, читалъ книгу). — Ты говорилъ, что Минскъ въ сторон, а между тмъ мы его сейчасъ прохали.

Онъ скользнулъ по мн взглядомъ, сомкнулъ глаза и захраплъ.

Передъ Нюрнбергомъ онъ долго и подробно разсказывалъ о красот замка Барбороссы и потомъ по, нашей просьб, сообщилъ старинное преданіе о знаменитомъ тысячелтнемъ дуб, посаженномъ во двор замка графиней Брунгильдой. Притихшіе, очарованные, слушали мы прекрасную легенду о Брунгильд.

Въ одномъ только Мифасовъ, разсказывая это, оказался правъ — онъ, дйствительно, разсказывалъ легенду: потому что дерево, какъ выяснилось, посадила не Брунгильда, а Кунигунда — и не дубъ, а липу, которая по, сравненію съ тысячелтнимъ дубомъ, была сущей двчонкой.

По этому поводу секретарь саркастически замтилъ:

— Намъ не нужно было хать черезъ Минскъ. Тогда-бы все оказалось въ порядк.

Свободное время Мифасовъ распредлялъ аккуратно на дв половины. Первая — безжалостно ухлопывалась на чистку ногтей, вторая — на боязнь заболеть. Между нами была та разница, что мы любили жизнь, а осторожный Мифасовъ боялся смерти. Каждое утро онъ бралъ зеркало, засматривалъ себ въ горло, ошупывалъ тло и съ сомнніемъ качалъ головой.

— Что? — спрашивалъ его порывистый Крысаковъ. — Еще нтъ чахотки? Сибирская язва привилась? Дифтеритъ разыгрывается?

— Не оваите упосей, — невнятно бормоталъ Мифасовъ, ощупывая языкъ.

— Что?

— Я говорю: не говорите глупостей!

— Смотрите на меня! — восторженно кричалъ Крысаковъ, вертясь передъ своимъ другомъ. — Вотъ я становлюсь въ позу, и вы можете дотронуться до любой части моего тла, а я вамъ буду говорить.

— Что?

— Увидите!

Мифасовъ деликатно дотрагивался до его груди.

— Плевритъ!

Дотрагивался Мифасовъ до живота.

— Апендицитъ!

До рукъ:

— Подагра!

До носа:

— Полипы!

До горла:

— Катарръ горла!

Мифасовъ пожималъ плечами.

— И вы думаете, это хорошо?

Мы безсовстно эксплуатировали осторожнаго Мифасова, во время завтраковъ или обдовъ.

Если креветки были особенно аппетитны и Мифасовъ протягивалъ къ нимъ руку, Крысаковъ разсянно, вскользь говорилъ:

— Безобидная вдь штука на видъ, а какая опасная! Креветки, говорятъ, самый энергичный распространитель тифа.

— Ну? Почему же вы мн раньше не сказали; я уже 2 штуки сълъ.

— Ну, дв-то не опасно, — подхватывалъ я успокоительно. — Вотъ три, четыре — это уже рискъ.

Подавали фрукты.

— Холера нынче гуляетъ — ужасъ! — сообщалъ таинственно, Крысаковъ, набивая ротъ сливами. — Какъ они рискуютъ сейчасъ подавать фрукты?!

— Да, пожалуй еще, и немытыя, — говорилъ я съ отвращеніемъ, захватывая послднюю охапку вишенъ.

Подавали фрукты.

Оставалась пара абрикосъ.

— Мифасовъ, кушайте абрикосы. Вы вдь не изъ трусливаго десятка. Правда, по статистик, абрикосы — наиболе питательная почва для вибріоновъ…

— Я не боюсь, — возражалъ Мифасовъ. — Только мн не хочется.

— Почему же? Скушайте. Вотъ ликеровъ — этого не пейте. Отъ нихъ бывдютъ почечные камни…

Въ чемъ Мифасовъ — въ противоположность своей обычной осторожности — былъ безумно смлъ, расточителенъ и стремителенъ — это въ.)[1] это былъ прекраснйшій человкъ и галантный мужчина.

Въ нашихъ скитаніяхъ заграницей онъ восхищалъ всхъ иностранцевъ своимъ своеобразнымъ шикомъ въ разговор на чужомъ язык и чистотой произношенія.

Правда, багажъ словъ у него былъ такъ невеликъ, что свободно могъ помститься въ узелке на одномъ изъ угловъ носового платка. Но эти немногіе слова произносились имъ такъ, что мы зеленели отъ зависти.

Этотъ человкъ сразу умлъ оріентироваться во всякой стран.

Въ Германіи, входя въ ресторанъ, онъ первымъ долгомъ оглядывался и, очертя голову, бросалъ эффектное: «Кёльнеръ!», въ Италіи: «Камерьере!» и во Франціи: «Гарсонъ!».

Когда же перечисленные люди подбгали къ нему и спрашивали, чего желаетъ герръ, сеньоръ или м-сье — онъ блднлъ, какъ спиритъ, неосторожно вызвавшій страшнаго духа, и начиналъ вертеть руками и чертить воздухъ пальцами, графически изображая тарелку, вилку, курицу или рыбу, пылающую на огн.

Сжалившись надъ несчастнымъ, мы сейчасъ же устраивали ему своего рода подписку, собирали съ каждаго по десятку словъ и подносили ему фразу, которую онъ тотчасъ же и тратилъ на свои надобности.

Сандерсъ.

Третьимъ въ нашей компаніи былъ Сандерсъ (псевдонимъ) — человкъ, у котораго хватило энергіи только на то, чтобы родиться, и совершенно ее не хватало, чтобы продолжать жить. Его нельзя было назвать лнивымъ, какъ Мифасова или меня, какъ нельзя назвать лнивыми часы, которые идутъ, но въ то же время регулярно отстаютъ каждый часъ на двадцать минутъ.

Я полагаю, что хотя ему, въ действительности, и 26 летъ, но онъ тянулъ эти годы летъ сорокъ, потому что такъ нудно влачиться по жизненной дороге можно только, отставая на двадцать минутъ въ часъ.

Отъ слова до слова онъ делалъ промежутки, въ которые мы успевали поговорить другъ съ другомъ a-part, а между двумя фразами мы отыскивали номеръ въ гостиннице, умывались и, приведя себя въ порядокъ, спускались къ обеду.