Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Изъ-за расщелины стны показывается орошенная обильнымъ потомъ, плутоватая физіономія Габбріэля.

— Что онъ вамъ показываетъ? Вся какую-то чепуху… А я вамъ, синьоры, могъ бы показать неприличную статую фавна.

Нашъ гидъ настроенъ серьезно, академично, мошенникъ же Габріэль, наоборотъ, весь погрязъ въ эротик и вн гривуазности и сала — никакого смысла жизни не видитъ.

Гидъ отклоняетъ его, но онъ увязывается за нами и, слдуя сзади, съ сардонической улыбкой выслушиваетъ объясненія гида.

— Вотъ тутъ, въ этомъ дом, при раскопкахъ нашли мать и ребенка, которые теперь находятся въ здшнемъ музе. Мать, засыпаемая лавой, не нашла въ себ силы выбраться изъ дома — и такъ и застыла, прижавъ къ груди ребенка…

— А неприличную собаку видли, синьоры? — вмшивается Габріэль. — Вотъ-то штучка… Хи-хи.

Ннкто ему не отвчаетъ.

Въ какомъ-то дом мы, наконецъ, къ превеликому восторгу Габріэля, натыкаемся на висящій на стн деревянный футляръ, ввид шкапчика…

Его открываютъ… Если въ античныя времена эта фреска красовалась безъ всякаго прикрытія — античная публика имла о стыдливости и пристойности особое предсгавленіе.

Габріэль корчится отъ циничнаго смха; нашъ гидъ снисходительно подмигиваетъ, обращая наше вниманіе на нкоторыя детали.

Человкъ, который показываетъ эту непристойность, проситъ на чай; тотъ человкъ, который впустилъ насъ въ домъ — тоже проситъ на чай; и тотъ человкъ, который пропустилъ насъ въ какія-то ворота — взялъ на чай.

Въ помпейскомъ музе брали съ насъ за входъ въ каждую дверь; неизвстный человкъ указалъ пальцемъ на изсохшее тло помпейца, лежащее подъ стекломъ; сказалъ:

— Это тло помпейца.

И протянулъ руку за подаяніемъ.

Я указалъ ему на Крысакова и сказалъ:

— Это тло Крысакова.

Посл чего, въ свою очередь, протянулъ ему руку за подаяніемъ.

Онъ ничего мн не заплатилъ, хотя мои свднія были цнне его свдній: я зналъ, что его помпеецъ — помпеецъ, а онъ не зналъ, что мой Крысаковъ — Крысаковъ.

Возвращаясь обратно на станцію, мы наткнулись на громадные штабеля лавы, сложенной здсь посл раскопокъ; на нсколько верстъ тянулись эти штабеля.

Вышелъ изъ хижины человкъ, взялъ нсколько кусковъ лавы въ орхъ величиной и роздалъ намъ на память. Потомъ попросилъ уплатить ему за это.

— Сколько? — серьезно спросилъ Мифасовъ.

— О, это сколько будетъ вамъ угодно!..

— Нтъ — такъ нельзя. Всякая вещь должна быть оплачена ея стоимостью. Во сколько вы цните врученныя намъ кусочки?

— Если синьоры дадутъ мн лиру — я буду доволенъ.

— Сандерсъ! Уплатите ему лиру.

Мифасовъ оглядлъ необозримое пространство, покрытое лавой, и завистливо сказалъ:

— Какая богатая страна — Италія!

— Почему?

— Четыре кусочка лавы, общимъ всомъ въ четверть фунта — стоютъ одну лиру. Сколько же должно стоить все, что тутъ лежитъ? Интересно высчитать.

Возвращались усталые.

— Видли въ музе сохранившіяся зерна пшеницы, кусочки почернвшаго хлба и даже остатки какого-то кушанья… Это изумительно!

— Понимаю, — подмигнулъ Крысаковъ, — просто вы проголодались и потому сворачиваете все на състное. Вонъ, кстати, и ресторанчикъ.

Первый стаканъ кьянти пріободрилъ насъ.

— Милое винцо! Смотрите господа, что это Сандерсъ такой задумчивый? Сандерсъ! Что съ вами?

Онъ разсянно поднялъ опущенные глаза и сказалъ:

— Приблизительно, около двнадцати съ половиной милліардовъ пудовъ, на общую сумму девятьсотъ милліардовъ рублей.

— Чего?!!

— Лавы. Тутъ.

II

Розовая черепаха. — Максимъ Горькій. — Итальянская толпа. — Старикъ. — Тяжелое путешествіе. — Послднее мошенничество. — Опять Габріэль.

На Капри пароходъ отходилъ утромъ.

Такъ какъ весь Неаполь пропитанъ звуками музыки и пнія, то и на пароход оказался цлый оркестръ.

Хорошо живется бездльничающему туристу. Сидитъ онъ, развалясь подъ тентомъ, а ему играютъ неаполитанскія канцонеты, пляшутъ передъ нимъ, охлаждаютъ пересохшее отъ жары горло какой-то лимонной дрянью со льдомъ — и за все это лиры, лиры, лиры…

Тутъ же у ногъ пресмыкается продавецъ черепаховыхъ издлій и коралловъ.

Крысаковъ, осажденный продавцемъ, пробуетъ притвориться глухимъ, но когда это не помогаетъ, прибгаетъ къ странному способу: онъ беретъ нитку коралловъ, осматриваетъ ихъ и пренебрежительно говоритъ:

— Ну, милый мой, какая же это черепаха!.. Ничего общаго.

— Да это, синьоръ, не черепаха. Это кораллы.

— Что? Не слышу. Ты можешь мн клясться хоть отцомъ роднымъ — я не поврю, что это черепаха. Разв розовыя черепахи бываютъ?

— Но это не черепаха! Я и не говорю, что это черепаха. Это кораллы.

— Что? Не слышу. А это что? Кораллъ? Почему же онъ въ форм гребенки?.. Ты, братецъ, изолгался; ну, разв бываетъ кораллъ прозрачный, коричневаго цвта. Это что-то среднее между янтаремъ и агатомъ. Что? Не слышу!

Продавецъ оретъ Крысакову въ самое ухо:

— Это и есть, господинъ, черепаха! Настоящій черепаховый гребень.

— Врешь, врешь! Онъ на кораллъ ни капельки ни похожъ. Какъ не стыдно?!.. Господа, разв это кораллъ?

— Конечно, не кораллъ, — въ одинъ голосъ поддерживаемъ мы.