Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— Ну, вотъ видишь. Ты ужъ думаешь, если мы иностранцы, русскіе, такъ и ничего не понимаемъ. У насъ, братецъ, за такія штуки въ полицію тянутъ. Ступайте, чужеземецъ!

Скрипки заливаются, солнце печетъ, винтъ оставляетъ сзади на чудесномъ лазурномъ зеркал воды — длинную вспаханную борозду.

У «голубой пещеры» пароходъ останавливается. Туча лодокъ подлетаетъ къ пароходу, лодочники разбираютъ пассажировъ, и мы, улегшись на дно лодки, вползаемъ въ пещеру.

За то, что пещера, дйствительно, голубая — съ насъ беретъ по лир главный лодочникъ, берутъ простые лодочники и потомъ еще взыскиваютъ въ пользу какого-то акціонернаго общества, которое эксплуатируетъ голубую пещеру.

Туристы нисколько не напоминаютъ барановъ; потому что барановъ стригутъ два раза въ годъ, а туристовъ — каждый день.

Я не сказалъ о цли нашей поздки на Капри — мы хали къ Максиму Горькому.

Я бы могъ многое разсказать объ этомъ чудесномъ, интереснйшемъ человк нашего времени, объ этой кристальной душ, узнавъ которую, нельзя не полюбить крпко и надолго; я бы могъ разсказать о его жизни, такъ не похожей теперь на печеніе булокъ въ пекарн, о его мастерскомъ увлекательномъ разговор, о дтскомъ смх и незлобіи, съ которымъ онъ разсказываетъ о попыткахъ компатріотовъ въ гороховыхъ пальто залучить его на родину; бдныя гороховыя пальто потратились на дорогу, пріхали, организовали слжку, но все это было такъ глупо устроено, что веселые итальянцы за животы хватались отъ смху. Такъ ни съ чмъ и ухали компатріоты; разв что только русскій престижъ среди итальянцевъ подняли.

Я бы могъ разсказать о той исключительной привтливости и радушіи, съ которыми мы были встрчены писателемъ…

Но, щадя его скромность, пропущу все это.

А вотъ нижеизложенное иметъ нкоторое отношеніе къ этой книг…

Мы говорили о Неапол.

— О, видите-ли, — сказалъ Горькій, — есть два Неаполя. Одинъ — Неаполь туристовъ: жадный, плутоватый, испорченный и распутный; другой — просто Неаполь. Этотъ чудесенъ. И неаполитанцы тоже бываютъ разные… Къ сожалнію, иностранцы встрчаютъ только отбросы, спеціально живущіе на счетъ турістовъ, обирающіе ихъ. Будьте уврены, что настоящій неаполитанецъ съ глубокимъ отвращеніемъ относится ко всмъ этимъ «тарантелламъ», ко всему тому, что спеціально создано для нездороваго спроса форестьера. Нужно пожить между итальянцами, чтобы узнать ихъ. Они добры, великодушны, горячи и неизмнно веселы. Я вамъ разскажу сейчасъ один случай, очень характеризующей славныхъ неаполитанцевъ…

Пришло въ Неаполь, однажды какъ-то, русское судно. Матросъ, отпросившись на берегь, сталъ бродить по городу, дивясь на незнакомую обстановку, пока не наткнулся на кинематографъ. Бдняг вятичу или костромичу, взятому отъ сохи, никогда не приходилось видть раньше кинематографа, и онъ ршилъ посмотрть. Купилъ билетъ; слъ. Просмотрлъ всю программу — пришелъ въ такой восгоргъ, что остался снова ее смотрть. Билета съ него второй разъ не спросили, но покосились… Просмотрлъ второй разъ программу. Восхищеніе его было такъ велико, что онъ остался и на третій разъ. Тутъ ужъ хозяинъ не выдержалъ, — потребовалъ, чтобы матросикъ взялъ второй билетъ. Матросикъ заспорилъ и, по незнанію ли итальянскаго языка или почему другому — но далъ хозяину зуботычину. Поднялся крикъ — матросика схватили и потащили въ полицію.

Итальянская толпа любопытна до истерики. Увидли, что ведутъ чужеземца въ полицію, заинтересовались:

— За что? Что сдлалъ?

Хозяинъ кинематографа разсказалъ: «смотрлъ, дескать, человкъ программу два раза, да еще хотлъ и въ третій разъ смотрть. А деньги за билетъ уплатить отказался, да, кром того, когда его стали выводить — вступилъ въ драку».

Посмотрли неаполитанцы на матросика.

— Знаете что, — обращаются къ полицейскимъ и хозяину. — Отпустите вы его.

— Какъ-такъ, отпустите?

— Ну, чего тамъ… Бдный человкъ, видитъ кинематографъ впервые, обрадовался, что дорвался — за что его въ полицію?

— Въ самомъ дл, отпустите его.

Толпа загудла — сначала просительно, потомъ — не просительно.

— Отпустите этого человка! Отпустите его! — гудла вся улица.

Итальянская толпа шутить не любитъ. Просятъ, значитъ, надо сдлать.

— Ну, Богъ съ тобой, — согласился кинематографщикъ. — Ступай! Отпустите его, я ничего противъ него не имю.

Торжествующая толпа бросилась качать кинематографщика; потомъ устроила овацію матросику, подхватила его на руки и съ веселымъ пньемъ и плясками повела въ ближайшій кинематографъ.

Ввалились, — просмотрели программу, подхватили опять матросика на руки и съ той-же восторженностью повлекли въ другой кинематографъ, оттуда въ третій, четвертый и такъ до самаго вечера, пока несчастный матросикъ не взмолился:

— Братцы, отпустите меня! Тошнитъ меня отъ него…

Вотъ и вся исторія. Но сколько въ ней неожиданности, добродушия и милой шутки. Ко всякому поводу придерется неаполитанецъ, чтобы погорланить, повеселиться и поплясать…

До сихъ поръ не могу сказать точно, — какое впечатлніе произвели мы на Максима Горькаго.