Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

В конце XVIII в. усиливается внимание империи к изучению обычаев и традиций подданных. Казахское обычное право становится частью этнографических описаний. Вторая академическая экспедиция (1768–1772) осуществила одну из первых попыток обобщить сведения об адате и опубликовать их наряду с другими полевыми материалами[162]. Этнографические работы этого времени создают представление о нескольких источниках казахского обычного права. Если указания на шариат, местные обычаи и формы социальных отношений позволяли объяснить черты симбиоза у народов, принявших ислам, то ссылка на пережиточное состояние местного права, акцент на практике естественной справедливости[163] призваны были уравнять казахское право с доисторическим правом народов, находившихся на стадии разложения первобытно-общинного строя[164]. Считая, что казахи — «дети природы»[165], а политическая организация кочевников не способствовала образованию государства (при низком авторитете верховной власти, самоуправстве родовых правителей, отсутствии постоянной армии), русские этнографы впадали в соблазны географического детерминизма. Образ жизни, природно-климатические факторы, характер производства служили аргументами для объяснения генезиса «варварских» и «диких» норм поведения[166].

К этому добавлялась и мысль о борьбе за существование, которая исключала устойчивость правовых традиций и делала привычные для европейского слуха выражения — законопослушность, правовая культура — неприемлемыми для казахского контекста. Ориенталистские темы, заполнявшие метагеографическое пространство и хитросплетения дипломатических и политических отношений, легко вторгались и в область местного права. В результате формировался обобщенный образ общества «без закона», живущего скорее прошлым, чем настоящим[167]. Значение традиционных правовых институтов, как и роль носителей правовых знаний (биев, аксакалов), не получили подробного описания. Интересно, что право на суд со стороны ханов, султанов и старшин признавалось более существенным явлением, чем суд биев[168]. Нет сомнений, что характер подобного описания имел тесную связь с политическим контекстом. Российские власти, для того чтобы укрепить свои позиции в регионе, пытались опереться на доверие лояльной к империи элиты. Раздавая привилегии, можно было не только контролировать ее деятельность, но и добиваться различных социально-политических и экономических выгод. Так, оренбургский военный губернатор Г. С. Волконский, желая усилить азиатскую торговлю Российской империи, предлагал в 1804 г. «суд и расправу» оставить в руках хана и ханского совета[169].