Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

В начале XIX в. становится популярной идея о том, что фиксация казахского обычного права — это не такая уж и сложная задача. Достаточно найти наиболее полную версию распространенных среди казахов преданий о судопроизводстве времен хана Тауке[178], записать их и сделать в последующем кодексом, востребованным в современной юридической практике. Одна из первых записей «законов хана Тауке» принадлежит Я. П. Гавердовскому, который привлекался правительством для выполнения дипломатических миссий в Центральной Азии. В его рукописи «Обозрение киргиз-кайсацкой степи» были помещены некоторые из «Семи уложений» («Жеті Жарғы») хана Тауке[179]. На практике же оказалось, что чиновники и этнографы осознавали невозможность вычленить из исторического прошлого казахов действующие нормы права и тем более подвергнуть полученный материал какой-либо ясной для них классификации и обобщению. В работе Я. П. Гавердовского содержится не только описание адата, но и некие оценочные суждения, с помощью которых он стремился, например, отделить законы как юридические нормы от обычаев как исторически сложившихся традиций. Однако отсутствие четких классификационных критериев не позволило ему внести ясность в такое разделение. Он следовал за распространенным в то время мнением, согласно которому образ жизни, географическая среда, слабость политических институтов видоизменили прежние правовые нормы и свели их до уровня преданий, традиций, исполнение которых уже не являлось нормой, а было свободным волеизъявлением. Ситуация в таком виде способствовала разложению общественного порядка, многочисленным злоупотреблениям[180]. Типичным примером этой картины стала для Я. П. Гавердовского барымта (бараңта)[181], которую он рассматривал через стадиальные категории — прогресс, цивилизация и т. п. С этой точки зрения он отказывал этому явлению в какой-либо положительной динамике, считая, что на современный момент это уже не норма права, а только «плохой обычай», который благодаря совершенствованию нравов местного общества утратит свою актуальность. Чтобы не ждать, когда это произойдет, следует ускорить маргинализацию барымты, признав ее уголовным преступлением[182], которое подлежит разбирательству в российских судах. Аргументируя свою точку зрения подобным образом, чиновник не только критиковал барымту, но и дискредитировал образ местных судей (биев в данном случае). Последние, согласно Я. П. Гавердовскому, оказались беспомощными заложниками своих прежних необдуманных решений. Санкционировав барымту как правовое явление во времена хана Тауке, бии в начале XIX в. продемонстрировали неспособность бороться с ее современными рецидивами в виде разбоев и грабежей. «Иногда, — писал Я. П. Гавердовский, — даже бии, встретясь нечаянно с шайкой воров (бараңтачи. — П. Ш., П. С.), лишаются всего, что с собой имеют, и должны нагие брести до ближнего аула»[183]. Таким образом, если следовать предложенному описанию, доверие к закону и авторитет местных судей утрачивались[184]. Характерный подход присутствует и при описании куна[185]. Только корысть, полагал Я. П. Гавердовский, стала главным условием замены кровной мести материальным вознаграждением[186]. По нашему мнению, подобные описания не обязательно подчеркивают невежество автора в вопросах местной правовой культуры. Они скорее связаны с тем, что российская администрация торопилась вывести из юридического языка местных судей понятия и явления, которыми сложно управлять. Как показывает исследование Вирджинии Мартин, барымта часто втягивала в свою орбиту представителей самых разных кочевых групп, конфликт между которыми превращался в родовую наследственную вражду, длившуюся многие годы. Имперских чиновников, наблюдавших бесконечные споры, сопровождавшиеся угоном скота и изъятием имущества друг у друга, не покидала мысль о хаосе и угрозе для колониального порядка, которые кроются за подобными инцидентами[187].

В начале 1820‐х гг. было принято решение приступить к кодификации адата. «Устав об управлении инородцев» 1822 г., разработанный Г. С. Батеньковым под руководством сибирского губернатора М. М. Сперанского[188], предписывал российским служащим «…от почетнейших людей собрать полные подробные о сих законах сведения, рассмотреть оные по губерниям в особых временных комитетах, смягчить все дикое и жестокое, отменить и несообразное с другими установками, и, расположив в надлежащем порядке, предоставить местному главному управлению на утверждение»[189].