Экватор. Черный цвет & Белый цвет

Я подошел совсем близко к кровати и взглянул на лицо человека. Это была женщина. Но сразу я не мог рассмотреть черты ее лица. Они, сначала расплывчатые, словно формировались под моим взглядом. И чем дольше я на него смотрел, тем четче они становились. Наконец, я смог узнать женщину. Это была моя мать. Она лежала с закрытыми глазами, а тонкая больничная простыня на ее груди поднималась и опускалась, чуть с запозданием, в такт движения резинового поршня. “Ма,” - позвал я ее тихо. Она не отвечала. Да и не могла ответить. Ее мозг был давно уже отключен, и не было надежды, что он когда-либо снова заработает. Я вгляделся в ее слегка оплывшее лицо и заметил, что трубка аппарата искусственной вентиляции легких вставлена очень неудобно, как-то криво, так, что рот был слегка перекошен. Человеку, находящемуся в полном здравии и сознании, это причиняло бы боль, но мать была в коме. Она ничего не чувствовала. И все же я решил поправить конец трубки. Я попытался вставить ее поудобнее. Ничего не получилось. Моя рука прошла сквозь прибор так, словно он был из воздуха. А, может быть, из воздуха был я сам. Тогда я подошел к медсестре и заглянул через плечо. Она решала кроссворд, застряв на слове номер пятнадцать, охарактеризованным, как “ближайший советник монарха на Ближнем Востоке” из шести букв. Я попытался растормошить ее за плечо, чтобы попросить поправить трубку, но моя рука, точно так же, как и за минуту до этого, прошла сквозь ее тело, словно сквозь облако. “Поправь ей трубку, я же, дрянь, плачу тебе за это!” - крикнул я ей что было сил, но женщина продолжала позевывать и размышлять, так не обнаружив у себя в памяти слово “визирь”. Я выскочил из больничной палаты в коридор сквозь раскрытую дверь.

Но это был вовсе не тот коридор, по которому я бродил в поисках своего номера. Вместо ряда светлокоричневых дверей и картин в стиле “африканский модерн”, которыми были увешаны стены отеля, я увидел холодный голубоватый пластик, так и сиявший стерильной чистотой. Давным-давно мне случалось заходить сюда. Это была та самая больница в моем родном городе, в которую я несколько лет назад определил свою мать. Вдоль стен выстроились двумя рядами белые двери с матовыми стеклами. Под потолком горела длинная, почти бесконечная, нить ламп дневного света, уходившая вдаль, за конторку дежурной сестры. Там, за невысокой перегородкой, насколько я мог заметить, никого не было. Мне как-то моментально стало ясно, что наступила глубокая ночь, и сестра вполне могла задремать. Или отлучиться ненадолго. Я пошел по коридору по направлению к посту ночной дежурной. Двери больничных были закрыты. Кроме той, из которой я только что вышел. Я оглянулся на нее, потом снова посмотрел вперед. Кажется, еще одна дверь скрипнула. Совсем возле конторки ночной сестры. Меня взяло любопытство. А что, если там, внутри, я увижу нечто важное для себя? И, может быть, тот, кто находится внутри этой приоткрытой палаты услышит меня и передаст сиделке, чтобы та поправила поудобнее трубку аппарата искусственного дыхания, к которому была подключена мать? Попробую, решил я, и заглянул за дверь.

Но там я увидел совсем не больничную койку, а роскошную гостиничную кровать, за которой виднелся гигантский экран телевизора. А перед кроватью стоял стеклянный столик для журналов. Вместо журналов на столике лежала россыпь белого, похожего на стиральный, порошка, в который упиралась голова полноватого мужчины. Его небритое лицо было чуть повернуто ко мне. Нос, весь в белой легкой пудре, комично изогнут под тяжестью головы. Плечи мужчины нависали над столиком, а задница находилась на кровати. Мостом соединяя эти противоположные части тела, безвольно горбилась спина. Человек очень напоминал пьяного симпатичного повара, месившего тесто и заснувшего прямо в своем мучном месиве. Вокруг симпатяги суетились трое. Две черные девушки и белый мужчина. Все они были полуголые, но нагота африканок смотрелась естественно, а голый торс белого выглядел безобразно. Белый тормошил повара за плечи и, шатаясь, поливал водой, которую суетливо подносили африканки.

И тут я понял, что пьяный симпатяга это я сам, а полуголый белый это журналист и мой друг Сергей Журавлев, который пытается вернуть меня к жизни. Он обнимал меня за плечи и кричал скороговоркой: “Андрейиванычиванычандрейочнись!” Мне даже показалось, что Сергей всхлипывал, то ли от непроизвольных слез, то ли от алкоголя с кокаином. Я глядел на Сергея и вспомнил те слова, которые произнес команданте Раудь де Сильва, сидя вот на том самом месте, где теперь сидит реальный Андрей Шут, то есть я.

“Он возле Вас, так близко, как никто другой из ныне живущих.”

“Ныне живущих.”

“Как никто другой.”

“Он возле Вас, так близко.”

“Возле Вас.”

“Он.”