Элеанор Олифант в полном порядке

– Как насчет вот этого? – кивнул он на экран, накрываясь одеялом.

На экране высветилось название: «Сыновья пустыни». Я не имела ни малейшего представления, что это, но поняла, что я с радостью сидела бы здесь в тепле рядом с Рэймондом за просмотром хоть состязаний по гольфу, если бы не нашлось ничего другого.

– Годится, – сказала я.

Он уже собрался было запустить фильм, но я его остановила.

– Рэймонд, – спросила я, – разве ты не должен быть сейчас с Лаурой?

Он явно был обескуражен.

– Я видела вас сегодня… и на юбилее Кита тоже.

Лицо Рэймонда было непроницаемо.

– Сейчас она со своей семьей, так будет правильно, – сказал он, пожимая плечами.

Я почувствовала, что он не хочет больше говорить на эту тему, поэтому просто кивнула в ответ.

– Ну что, готова? – спросил он.

Фильм оказался черно-белым, речь в нем шла об умном толстом мужчине и глупом худом мужчине, которые поступили в Иностранный легион. Оба с очевидностью были неспособны к службе. В какой-то момент Рэймонд так захохотал, что расплескал на одеяло вино. Вскоре после этого я подавилась чипсами, и ему пришлось нажать на паузу, чтобы постучать мне по спине и дать прокашляться. Мне было очень жаль, что фильм так быстро закончился и что мы съели все чипсы и почти прикончили вторую бутылку вина, хотя Рэймонд для этого постарался больше меня – судя по всему, я не могу пить вино с той же скоростью, что водку или «Магнерс».

Он нетвердой походкой направился на кухню и вернулся с пакетом арахиса.

– Блин, еще миска, – сказал он.

Опять ушел, вернулся с мисочкой и попытался высыпать в нее орешки. Но рука его дрогнула, и они покатились в разные стороны по всему журнальному столику. Я засмеялась – сцена получилась в духе комиков Стэна и Олли, – и Рэймонд стал смеяться вместе со мной. Он выключил телевизор и включил музыку с помощью еще одного таинственного пульта. Музыка была мне незнакома, но она была приятной, нежной и непритязательной. Рэймонд закинул в рот горсть арахиса и захрустел.

– Элеанор, – сказал он, роняя изо рта крошки, – можно тебя кое о чем спросить?

– Спросить точно можно, – ответила я, надеясь, что сначала он прожует и проглотит.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Что случилось с твоим лицом? Тебе не… – он быстро наклонился и коснулся моей руки, лежащей поверх пледа. – Тебе не обязательно отвечать, если не хочешь. Я просто сую свой нос куда не надо, как последний мудак.

Я улыбнулась и отпила большой глоток вина.

– Я не против рассказать тебе, Рэймонд, – ответила я, к своему удивлению обнаружив, что это действительно правда: теперь, когда он меня спросил, мне в самом деле захотелось ему все рассказать.

Он спрашивал не из извращенного любопытства и не от скуки, а с искренним интересом, я это точно видела. Обычно такое заметно сразу.

– Пожар, – ответила я, – когда мне было десять. Пожар в доме.

– Господи! – воскликнул он. – Это, наверное, было ужасно.

Повисла долгая пауза, и я почти видела, как в воздухе появляются новые вопросы, как будто из головы Рэймонда вылетали буквы и складывались в слова.

– Короткое замыкание? Фритюрница?

– Нет, он возник вследствие преднамеренных действий, – ответила я, не желая вдаваться в дальнейшие объяснения.

– Ни хрена себе! – воскликнул он. – Поджог?

Я хлебнула еще немного бархатистого вина и ничего не сказала.

– И что было потом? – спросил он.

– Ну, – ответила я, – я уже упоминала, что никогда не видела своего отца. После пожара надо мной оформили опекунство. Приемные семьи, детские дома, потом опять приемные семьи – я переезжала примерно каждые полтора года. Потом мне исполнилось семнадцать, я поступила в университет, и муниципальный совет выделил мне квартиру. В которой я живу по сей день.

На его лице отражалась такая печаль, что мне тоже стало грустно.

– Рэймонд, – сказала я, – в этой истории нет ровным счетом ничего необычного. Множеству людей приходится расти в куда более трудных обстоятельствах. Это просто факт моей биографии.

– Все равно это неправильно, – возразил он.

– У меня всегда была крыша над головой, еда, одежда и обувь. Я всегда была на попечении взрослых. В мире миллионы детей, которые, увы, не могут всем этим похвастаться. Если вдуматься, мне еще очень повезло.

У Рэймонда был такой вид, будто он вот-вот заплачет, – должно быть, из-за вина. Говорят, оно делает людей сентиментальными. Я чувствовала, что между нами призраком повис невысказанный вопрос. «Не спрашивай, не спрашивай», – мысленно заклинала я Рэймонда, скрестив под пледом пальцы.

– А твоя мама, Элеанор? Что случилось с ней?

Я залпом выпила остатки вина.

– Рэймонд, если ты не против, мне не хотелось бы говорить о мамочке.

Он выглядел удивленным и – знакомая реакция – немного разочарованным. К его чести, настаивать на развитии темы он не стал.

– Как скажешь, Элеанор. Ты ведь знаешь, что ты в любой момент можешь поговорить со мной, если захочешь?

Я кивнула. К моему удивлению, я действительно это знала.

– Честное слово, Элеанор, – добавил он, посерьезнев от вина, – мы теперь друзья, правда ведь?

– Правда, – ответила я, сияя.